но ни его отрешенность, ни грустный взгляд, блуждающий по зале, не укрылись от меня.
С первыми тактами котильона Неврев решительным шагом направился к выходу. Перед ужином, когда гости вереницей потянулись к накрытым столам, я выпросил у дяди коляску, пообещав щадить лошадей, попрощался с княгиней, проклиная в душе условности этой церемонии, и вышел на воздух.
Фонари догорали, набережная была пустынна и тиха.
– Герасим! подавай, – крикнул я кучеру и, повернувшись туда, где тесно сгрудились экипажи, снова увидел Неврева – опершись на парапет, он не отрываясь разглядывал отражения, сверкавшие на темной глади канала. На какую-то секунду у меня мелькнула мысль, что все утопленники начинают с того же. Впрочем, я ошибся. Он обернулся на звук моего голоса, безразлично скользнул по мне взглядом, но вдруг узнал и как будто обрадовался. Нечто наподобие улыбки проступило на его печальном лице.
– Я еду в расположение, – сказал я, усаживаясь, – присоединяйтесь.
– Охотно, – неожиданно ответил он, и я с удивлением дал ему место.
Мы долго тряслись безжизненными переулками Адмиралтейской стороны, пока не добрались до заставы, где сонный будочник, положив на землю алебарду, отворил шлагбаум, и последние городские огни остались позади.
Ничто так, верно, не сближает малознакомых людей, как дорога – долгая ли, короткая ли, не имеет значения. Было тихо вокруг, мерно поскрипывали оси, небо все более наливалось тяжелой голубизной, воздух – прохладой. Мы закутались в плащи и понемногу разговорились.
– Вы ведь обучались в университете? – поинтересовался Неврев.
– Да, но я не дослушал курса.
Неврев, как оказалось, воспитывался в Пажеском корпусе, однако ни о том, как он попал туда, ни о каких-либо других подробностях его жизни не было произнесено ни слова. Потом заговорили о Москве, и он спросил, знаю ли я Чаадаева. Я отвечал, что не знаком с ним, но видел один раз и давно. Был я тогда почти мальчик, на каком-то вечере кто-то сказал: «Вот Чаадаев». Небольшого роста, большущий высокий лоб, римская прическа на лысеющей голове – он произвел на меня впечатление чего-то по-настоящему взрослого, не игрушечного, в отличие от толстенького, веселого и добрейшего Николая Александровича Глебова, который спросил меня тогда: «Что ты скажешь, дружок, об этом господине?» «Я нахожу, – отвечал я важно, – что этот господин весьма удачно составляет свой туалет». Помню, все рассмеялись на мои слова.
Мой нечаянный спутник оказался хорошим собеседником – я хочу сказать, внимательным слушателем. Так болтали мы, выискивая на северном небосклоне редкие звезды, и на полпути сошлись уже на ты. Время прошло незаметно и, наконец, впереди на фоне черной массы деревьев и построек показалось белое пятно кордегардии.
Когда, разминая ноги, мы прощались с Невревым у казарм, то имели вид вполне добрых приятелей.
После этой ночи Неврев несколько раз заходил ко мне, перебирал книги, уже прочитанные мной и пылившиеся теперь на полке.
– Запрещенных нет? – то и дело