что тебя поняли, все бросай к черту и беги на Собачью тропу. Никуда, только на Собачью! Это приказ, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.
Шорох. Глухой стук. Вдруг потянуло холодом. «Ныряй за борт!» Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз. Он протиснулся в лючок, и в лицо ему ударил ветер.
Сухой снег порхло оседал под руками.
«А если собьюсь? Если выползу прямо на фрицев?»
Но полз, полз, зарываясь в снег. Полз, пока не уткнулся во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Метеоплощадка… Сейчас вправо…» Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг, понял: «Белый!» И пес, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул тихонечко, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать. И Белый, будто понимая – нельзя шуметь, нельзя нарушать установившуюся над островом тишину, не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал тихонечко, как щенок, лез носом в Вовкино лицо.
«На, жри! – свирепо и счастливо шептал Вовка. – На, жри, жадюга!»
Он ругал Белого, а сам был счастлив. Он ругал Белого, а сам счастливо лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать, шептал: «Белый, Белый…» И не удержался: «Мамки где наши, Белый?..» Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было сейчас на место и время. Впервые за весь этот тяжкий безрадостный день ему, Вовке Пушкарёву, повезло. Впервые за этот тяжкий безрадостный день он, Вовка Пушкарёв, почувствовал какую-то уверенность. «Я дойду!» – шепнул он Белому в мягкое лохматое ухо. И поправил себя: «Мы дойдем! Только не бросай меня» И когда во тьме, чуть-чуть разреженной редкими звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, проявились перед ним смутные растопыренные каменные пальцы, высокие, еще более черные, чем царящая вокруг пронизанная ледяным ветром ночь, он сразу сообразил: это и есть Каменные столбы, это и есть выход в ущелье, выход на Собачью тропу, по которой, невзирая на ее неласковое название, можно идти во весь рост…
Глава шестая.
СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ
Он так боялся ошибиться, проползти в ночи мимо Каменных столбов, свалиться не в тот овраг, что, различив наконец узкие пальцы Каменных столбов, не выдержал – сел. И так и сидел по пояс в снегу, не чувствовал резкого, набирающего силу ветра. Вдруг сочился из облачных разрывов лунный свет. Мир сразу менялся: тени приходили в тревожное движение, ползли куда-то; вместе с ними начинали плыть, приходили в движение скалы. Вовка понимал: никак не могут раскачиваться скалы, и пытался теснее прижаться к Белому, глубже зарыться в лохматую теплую шерсть, услышать ровное, еще не сбитое дорогой дыхание.
Но Белый вдруг рыкнул, вырвался.
«Я сейчас…» Но так уютно было в снегу.
Закопаться бы в нем, зарыться. Спрятаться от ветра, лежать!
«В таком деле, – вспомнил он вдруг слова Лыкова, – суетливость ни