морзянку, все понял сразу, но ведь сказал, поддержал меня: этот сможет, этот отстучит послание. И Николай Иванович… Будь лючок пошире, он бы сам вышел на Собачью тропу…»
Никогда Вовка не презирал себя так сильно.
К счастью, он не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу.
С высокого выступа, запорошенного сухим снегом, увидел далеко впереди уже не каменные развалы, а плоскую тундру Сквозной Ледниковой. На низком небе, усеянном звездами, смутно вырисовывалось теперь и восточное плечо Двуглавого. Отражаясь от снега, ровный лунный свет размывал очертания предметов, делал все вокруг обманчивым и неверным. Лыков опять оказался прав: в тундре трудно определиться.
И пес куда-то исчез.
– Белый!
Не было пса. Исчез, растворился в неверном свете.
– Белый!
Вместо ответа ударил с моря гулкий орудийный выстрел.
«Подлодка? Да нет, нет, – презрительно успокоил себя Вовка. – Это сжатие льдов началось. Море выпирает их на берег, они лопаются, крошатся».
– Белый!
Не откликался пес.
«Бросил! – возненавидел Белого Вовка. – Кого же ты бросил, гад!»
Он торопился. Он не хотел ждать рассвета. Он хотел выйти в эфир как можно быстрее. Луна уже не помогала. Она скорее мешала. Все тонуло в обманчивой дымке, в холодной стеклянистой голубизне. Вовка шел вроде бы к темным скалам, но почему-то они остались левее, а он оказался среди торосов, на берегу. Поднялся на ледяную гору и замер. Вот она – та круглая полынья. Здесь, в ледяной трещине, похоронен боцман Хоботило. А все равно все вроде не так, все как бы незнакомо. Мрачно дымит, всхлипывает в полынье загустевшая от холода вода.
И еще – поскуливание.
Прислушался. Неужели Белый?
Неужели он, гад, сам свалился в полынью?
Почти на ощупь, обходя промоины, ледовые завалы, Вовка пошел на странные звуки, внимательно всматриваясь в пустынную белизну Сквозной Ледниковой. Странные серебристые полосы бесшумно взмывали над нею и тут же таяли. Или ему казалось такое от усталости? Мощный порыв ветра обдал холодом, поднял над Сквозной Ледниковой бледный снежный шлейф. Мириады ледяных кристалликов ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет.
Вовка заорал: «Белый!»
И опять услышал жалобное поскуливание.
«Тоже мне, путешественник!» Вовка не знал, себя ругает или Белого.
Наверное, себя. Ведь ему надо искать черную палатку, а он ищет Белого. Ему следует думать о зимовщиках, возвращать стране украденную фрицами погоду, а он думает о Белом. Мучался, ругал себя, а все равно шел на зов Белого. Шел, чувствуя себя ничтожно малым и слабым перед безмерностью пустынного острова, обвитого шлейфами начинающейся пурги, перед безмерностью ужасных мировых событий, которые почему-то никак не могли разрешиться без его участия.
Зато, понял вдруг, теперь я всем нужен. Вот раньше, например, нужен был маме, отцу, бабушке, понятно. Ну, корешу своему Кольке Милевскому, хотя, если честно, Колька вполне мог прожить без него. Но сейчас,