в кофе или тиковое дерево – и обеспечить себе такой доход, что произведет впечатление даже на отца Анны.
Когда Якоб возвращается на Длинную улицу, Хандзабуро как раз покидает здание Гильдии переводчиков. Якоб заходит в Высокий дом – убрать в сундук драгоценную бумагу. Поколебавшись, вынимает из сундука и кладет в карман веер с планками из древесины павлонии. Затем спешит на Весовой двор – там сегодня взвешивают свинцовые болванки и проверяют на отсутствие посторонних примесей, прежде чем снова разложить по ящикам и опечатать. От жары клонит в сон даже под навесом, но нужно бдительно присматривать за весами, за грузчиками и за ящиками.
– Как мило, что вы соизволили явиться на свое дежурство! – говорит Петер Фишер.
Все уже знают, что писарь с выгодой продал ртуть.
Якоб не может придумать подходящего ответа и молча берет листок с описью товара.
Переводчик Ёнэкидзу наблюдает под соседним навесом. Работа идет медленно.
Якоб думает об Анне – старается вспоминать ее настоящую, а не свои наброски в альбоме.
Загорелые грузчики-японцы отдирают приколоченные гвоздями крышки ящиков.
«Богатство приближает наше с ней общее будущее, – думает Якоб, – а все-таки пять лет – такой долгий срок…»
Загорелые грузчики прибивают крышки на место.
Якоб то и дело достает из кармана часы. Четыре часа дня минуло.
Еще через какое-то время Хандзабуро без всяких объяснений уходит.
Без четверти пять Петер Фишер говорит:
– Двухсотый ящик.
В одну минуту шестого пожилой торговец падает в обморок от жары.
Посылают за доктором Маринусом. Якоб принимает решение.
– Извините меня на минутку? – спрашивает он Фишера.
Фишер дразняще медленно набивает трубку.
– А долгая у вас минутка? По меркам Ауэханда одна минута – это пятнадцать-двадцать, Барта – больше часа.
Якоб стоит неподвижно; его ноги словно колют иголочками.
– Через десять минут вернусь.
– Так, значит, ваша «одна» на самом деле «десять». В Пруссии благородный человек говорит то, что думает.
– Я пойду, – бормочет Якоб (возможно, вслух), – пока не высказал как раз то самое.
Якоб ждет на оживленном Перекрестке. Мимо снуют работники. Вскоре появляется, прихрамывая, доктор Маринус. Двое переводчиков тащат за ним шкатулку с медицинскими инструментами, чтобы оказать помощь свалившемуся в обморок торговцу. Доктор видит Якоба, но не приветствует. Якоба это устраивает как нельзя лучше. Вонючий дым, выходящий из пищевода в конце эксперимента, излечил его от всякого желания подружиться с Маринусом. После пережитого в тот день унижения он старается избегать барышню Аибагаву: разве может она, да и другие студиозусы, видеть в нем нечто иное, кроме как полуголый аппарат из кишечных трубок и жировых клапанов?
«Однако шестьсот тридцать шесть кобанов, – думает Якоб, – недурно помогают восстановить самоуважение…»
Студиозусы