имея у себя митрополитов, святителей, взять у нас единственного епископа… Он землю Пермскую, как плугом, проповедью вспахал, учением словес книжных, как семенем, засеял в браздах сердечных… Живы будут эти сердца в веках…»13
В Пермь известие пришло ночью. Хотели ударить в колокол. Но над землей металась вьюга. Колокола сами собой издавали печальный звук. Сильная буря сломила крест на Ульяновском монастыре…
3. 1918—2001
Набросили петлю-удавку на синюю маковку, увенчанную крестом. Махнули стоящим внизу. Возница, пряча глаза, стегнул битюгов. Те, нехотя, взяли с места и побрели, медленно натягивая веревку. Та задрожала от напруги, как струна. Животные остановились и скосили глаза на людей: вся деревня высыпала на площадь.
– Даешь! – крикнул приезжий начальник.
Он давно уже продрог на морозе в своей тонкой шинелишке. Ему не терпелось покончить с Богом побыстрее. Возница стегнул кнутом. Веревка дернулась. Раздался треск – какой-то странный, словно не дерево ломалось, а тонкая материя рвалась по живой нитке… Эхом подхватила этот всхлип тайга и бережно донесла на своих зеленых ладонях до верховьев Вычегды, где начинал свой путь Стефан Пермский, до основанной им Спасской пустыни, до Ульяновского плеса… Маковка наклонилась, синяя на голубом небе, и рухнула вниз. Ударилась о мерзлую землю, раскололась надвое. И лежала в грязи, как обломки потерпевшего крушение корабля, выброшенного на дикий берег… Из церкви вывели священника. Поникший старик путался в ветхой рясе. Старший кивнул красноармейцу. Тот подтолкнул арестанта штыком.
– Куда вы его? – робко спросили из толпы.
Старший поднял воротник шинели, то ли заслоняясь от ветра, то ли отгораживаясь от вопросов. Активисты отодрали от забора две доски и прибили крест накрест на дверях храма. Старика приезжие посадили в лодку. Сели сами. Оттолкнулись от берега, зачерпнув веслом ледяную кашу – по реке накануне ледостава шла шуга. Село столпилось у воды. Смотрели вслед… Пятью годами раньше этот священник оставил приход своему единственному сыну:
– Устал я перед Богом ответ за всех держать.
В алтарь больше не поднимался, но молиться продолжал усердно, выстаивая вместе с прихожанами все сыновние проповеди. Однажды во время заутренней вошли чекисты.
– «Печорский Чапаев»! – прошелестело в толпе.
Мандельбаум знал это свое прозвище. Ему оно было по вкусу. Но еще больше ему нравился тот трепетный ужас, который он внушал своим появлением повсюду. Поигрывая плеткой, он вошел в храм. Молодой священник, прервав проповедь, поднял на вошедшего глаза и услышал:
– Гражданин Спасский! Именем революции вы арестованы!
Мандельбаум вышел из церкви, бросив через плечо:
– Взять попа за антисоветскую агитацию!
Прямо со службы увели молодого батюшку, посадили в лодку и повезли вниз по реке. Первая пороша замела и следы убийц, и винтовочные гильзы,