толстую железную дверь, и я оказался в прихожей, я испытал чувство лёгкой тошноты, вызванной не столько культурным шоком, к которому я был готов, сколько лихорадочным волнением автора, предвкушающим начало уже вполне сложившейся в его сознании работы. В прихожей стоял запах дешёвой парикмахерской: Любовь Семёновна беззастенчиво раскрыла его тайну, щедро распылив из пульверизатора цветочный освежитель воздуха. Мне не терпелось приступить к осуществлению своих планов. Надо ли описывать квартиру? Со всей скукой, которую навевает последовательное перечисление, докладываю: толстые сталинские стены были оклеены нестерпимо притягивающими внимание обоями: поверх золотого фона шли крупные рельефные букеты цветов, среди которых преобладали розы; с блеском этих обоев могла успешно соревноваться только огромная хрустальная люстра, низко свисавшая с высокого потолка почти до наших голов (напомню, я говорю о прихожей; в гостиной, как это не невероятно, моё воображение поразила ещё более огромная хрустальная люстра); мне трудно говорить о мебели – я просто не знаю названий этих почтенных предметов, могу лишь отметить умопомрачительное сочетание обивки с её достойными внимания контрастами ярко-зелёного и оранжевого (контрасты, в своё время излюбленные Гогеном, но здесь далеко не с гогеновскими оттенками), бордового и канареечного – с не менее примечательными коврами, безумно топорной деревянной резьбой и толстыми позолоченными кольцами на шкафах, за стеклом которых с неизбывной самоуверенностью теснились ряды хрустальных посудин. Здесь, конечно же, были и шкафы с рядами книг – с неожиданным вкусом, в отличие от обивки кресел, подобранных в тон отполированных полок. Были здесь и картины, содержание которых заставило меня сомневаться, не переигрываю ли я, настолько оно было предугадано мной. Не буду упоминать множество милых мелочей: маленьких ковриков, подушек, расписанных тарелок, ваз, фарфоровых фигурок и искусственных цветов, покупка которых каждый раз должна была сопровождаться настоящим озарением дурновкусия. Я любезно попрощался с хозяйкой, которая с гордостью оставила меня среди этого великолепия пошлости, не подозревая, какие садистские сцены будут разворачиваться в любовно созданном ею гнезде.
Да, совсем забыл. Забыл сказать. Я ведь приехал ещё зачем-то, ещё к кому-то. Помните, я говорил про Ульяну, которая вышла замуж за нового русского, торговца акциями прогоревших банков? Помнится, я также говорил вам, что не способен, не хочу и не буду любить. Так вот, я несколько лукавил. Ульяну я любил. Могу я, в конце концов, употребить это слово не в том избитом значении, в котором оно обычно употребляется? А вот в каком, этого я и сам не смог бы точно определить. Что может быть более естественным для влюблённого, не правда ли? Да, я её любил. Любил с позапрошлой осени, когда встретил её в Берлине и она поразила меня самозабвенной, безумной, проклятой своей речью. Вот женщина,