на тенях и упоминает, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент я влюбляюсь в его мир: я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов приходятся на ночь открытых дверей – на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой Отец уважает «безразличие».
– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.
С последней каплей граппы я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.
Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин10 поет «Summertime».
– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке.
Она испуганно смотрит:
– А кто ты?
– Рока. Я здесь живу.
– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.
– Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой Друг тоже здесь живет, и Брат. Они куда-то подевались.
– Что ты сказал про мир?
– Что хочу в нем побывать…
– Может, нам стоит познакомиться?
– Нет. Не думаю. Для этого есть вся жизнь!
– Сколько тебе лет?
– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?
– Думаю, что можем начинать. – Ее щеки залились красным цветом.
Кажется, впервые за вечер я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.
В моем Мире прошлого, на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я в надежде открыть путь в другой мир поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я вселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковины.
В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.
Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…
В той комнате за три года не менялись