не потускнела даже с войной. Еще больше придает оживления ожидание войны с турками.
Коммерсанты учитывают моменты и делают многотысячные дела, жертвуя из барышей сторублевки на раненых, о чем моментально же извещают местные газеты. Молодежь флиртует и носит для воинственности рубашки-хаки и кофточки с нашитыми ярко-цветными погончиками.
Все это кажется каким-то мелочным, пустым в сравнении с ведрами крови, сочащейся из тысяч ежедневно разбиваемых тел.
Впрочем, может быть, это потому, что я только что из боя и снова в бой еду. А пройдет война, и «обывательщина» так же захватит и меня, и мне будут нравиться цветистые описания какой-нибудь чужой, не нашей войны между другими государствами; когда моей матери не будет нужно еженощно молиться о жизни мужа и двух сыновей, дерущихся теперь на далеких от нее полях.
Бедная мама, тяжело ей! И вообще, бедные матери… Вам, наверное, не интересны военные фельетоны корреспондентов в смокингах и с проборами!
Вот и опять «на войне»! Впрочем, собственно говоря, не совсем еще на войне, ибо покамест я еще не добрался до своего полка. Сижу в разломанной «до подпечек» деревушке и жду, когда мне укажут хотя бы то направление, какого я должен держаться в погоне за своей частью. Да и правда, мудреное дело – найти среди сотен бродящих взад и вперед полков один из них; да еще в чужой стране, к тому же!
От непрерывной езды я прямо обалдел. Как во сне вспоминаются бесконечные пересадки в Ростове, в Лозовой, в Полтаве, в Киеве, в Родзивиллове и, наконец, во Львове… Третьего дня я выбрался из Львова, пробыв там сутки и потратив их чуть не целиком на попытки узнать, где же мой полк? Так и не узнал ничего, кроме того, что он в составе №-й армии и, по всей вероятности, где-то здесь, за Стрыем. Кое-как достал подводу на паре изнуренных кляч и кучера-галичанина с такой печальной рожей, что смотреть на него больно. Впрочем, его печаль имеет крупные основания в виде разбитого в дребезги и раздробленного убогого хозяйства.
А интересно ехать по воюющей стране. По дороге от Екатеринодара я наблюдал, как от центра к периферии постепенно возрастал интерес к войне, и она клала свой отпечаток все сильней и сильней на все окружающее, включая в него даже и настроение общее.
В центре страны – война далека, ее никто не понимает. Но все, в большинстве просто из стадного чувства, говорят о ней притворными выспренными словами. Хвалят «салдатиков», носят им Эйнемовский шоколад в лазареты и искалывают флажками аляповатые, на скорую руку, навранные карты.
Собираясь по вечерам на очередной журфикс к Ивановым, Петровым и прочим «овым», запасаются модными мнениями газетных стратегов, чтоб там, на журфиксе, сначала блеснуть талантом стратега, а потом засесть до утра в винт.
Ближе к периферии – обыватели встревожены и обозлены. Они уже не кричат: «Мы» должны раздавить Пруссию… «Мы» должны встать твердо на всем Немане… О, нет! Это самое громкое «мы» превратилось в испуганное «я». И это «я» кричит без трескучих фраз, но искренне:
– Помилуйте!