классе, было тепло, желтые от осенних лиственниц сопки были ниже и окружали меня со всех сторон, змеясь уже синеющими хребтами к Якутии и Тихому океану (еще одной моей страстью была география).
Школьная гора была невысока для меня потому что она вытекала из самого высокого янканского хребта и на его подножии стояли дома начальства прииска и на самом верху – школа. А я стоял на тропе среди кустов багульника, как будто завис на парашюте и мог любоваться каждым домом, улицей, речкой, человечками внизу.
Я так сильно любовался пейзажем, что вдруг заговорил.
Я не успевал удивляться словам, которые лились.
Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы) как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть – дела.
Страсти-мордасти
Ленка Карташова съездила на юг в конце мая, да так удачно, что просто ужас. Не в том даже дело, что кофейная стала, пока все белые и в пятнах. Она в себя поверила. Это нам, бабам, сейчас труднее всего дается.
Я ее спрашиваю:
– Ленк, ты с кем ездила?
– С мужем.
– С чьим?
– Со своим! – смеется она.
Как будто я не вижу.
И надо же было ей на два дня опоздать.
То есть, опоздала и опоздала, поплакалась бы, как обычно.
Так нет. Начала права качать: билетов не достать, ребенок простыл, сама лечила. Да хотя бы и простыл, и при смерти (тьфу, тьфу, тьфу!) был – стой и молчи. Дешевле выйдет. А ее понесло.
Короче говоря, наша Евдокия устроила ей лишение квартальной, и автоматически, тринадцатой. Это уж она, конечно, слишком. Наказывать – наказывай, но не по семье же? Все мы здесь были на стороне Ленки. И посоветовали идти к директору на прием. А что? Чем черт не шутит? Пару раз дрогнет своими шоколадными – от нее не убудет.
И не пошла бы она, конечно, никуда. Но уж очень она изменилась внешне. А нам разве неинтересно? Еще как интересно. И не какой-то шкурный интерес, а самый живой – имеем ли мы, женщины, еще какое-то влияние на развитие событий или все наши женские достоинства – это атавизм?
Дальше было так. Входит она к Боборыкину. В другое время, наверное, вела бы себя, как все: расхныкалась бы, о детях, о родителях вспомнила бы, кто в роду для Отчизны старался.
А это уже для всех нас было так важно: как вести, как себя ставить! Как в себя поверить! Здесь мы ее подробно после вытрясли, до последнего жеста.
Вошла она с яростью. Это мы постарались, чтобы она не овечкой вошла.
Вошла, села, нога на ногу, и закачалась. Глядя на него в упор, заходила ходуном, не передать даже. Она показала – очень действует, наповал. И молчит, губы кривит.
Но он, в общем, таких видел. А мужик, надо сказать, здорово траченый. Хотя бы и нашей Евдокией. Все они, старой закалки – одна семья, в прямом смысле. К тому же таких у