такой человек начинает вдруг понимать, что не все в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила другие, где царит справедливость и любовь, – нет ничего лучше, и можно лишь радоваться за него.
Но если, избави бог, все было наоборот, и правильно воспитанный с детства человек, живя дальше и дольше, постепенно разочаровывается в привитых ему благородных идеалах, а убеждается и видит вокруг себя одну только ложь, предательство и ежечасное насилие, и видит, еще хуже, торжество всего этого над добром и любовью, – вот когда остается лишь горевать и молиться, ибо трудно дальше придется такому человеку, путь его будет извилист и тернист, и окажется ли он когда-нибудь снова на верной дороге, бог весть…»
Малоизвестный писатель В., сидя в домашнем кабинете, представлявшем собою слегка отгороженный угол в единственной комнате его квартиры, где он жил с женой и маленькой дочкой (а на работе кабинета у него не было, потому что он вкалывал на заводе простым сверловщиком), в задумчивости смотрел на экран монитора. Там мерцали два абзаца текста – начало нового рассказа или повести; В. собирался показать этим произведением все, на что был теперь способен. Время пришло, ему уже двадцать семь лет, нужно создавать серьезную вещь на конкретном жизненном материале и обретать известность, которой, чего там греха таить, он давно заслуживает. Опубликованные в городской прессе рассказы и восторженные отзывы местных критиков убедили его полностью. Он бросил камень в это стоячее болото! И круги пошли, но очень быстро успокоились. Пора открывать миру свое истинное лицо.
Он сидел на маленьком детском стульчике, стол был тоже невысок – журнальное шаткое сооружение. Чтобы дотянуться до клавиатуры, руки приходилось просовывать между колен и сидеть, скрючившись вдвое, колени же писателя торчали в разные стороны едва не выше плеч. В. был ростом длинен и тощ и представлял бы собою довольно забавную картину (лягушка, готовая слизнуть муху), если бы не его прищуренный левый глаз и почти злобное выражение лица. Он в двадцатый раз перечитывал только что написанное.
Два абзаца подвергались в течение сорока минут беспрерывной правке; последний вариант полностью отличался от первого. Не осталось почти ни одного прежнего слова. Текст, распятый на дыбе авторского пристрастия, мутировал, мимикрировал и старался отползти в дальний темный угол, но автор был безжалостен. Словно хирург, он резал слова и целые фразы, ампутировал ненужные куски, пересаживал, приживлял новое и смотрел, что вырастет; вытягивая из текста струны жил, больно щипал их, прислушиваясь к ответному звучанию… И поэтому неудивительно, что после такой работы автор устал и даже слегка вспотел. «Пивка бы сейчас хорошо».
Каждый раз, садясь к своему рабочему инструменту, он почти не верил, что сможет написать еще хоть одну толковую фразу, а тем более когда-нибудь закончить весь текст (хотя таких текстов у него было немало). И каждый раз, перечитывая готовый кусок, он радовался, но еще более дивился себе: надо же, смог! Сделал! Ай да я! Чудо какое-то… Он обычно писал вот так: медленно и тяжело, и потому не очень любил это дело; но только им и хотел бы заниматься