милорд.
Дверца захлопнулась, кучер стегнул лошадей, и карета, покачиваясь, покатила в сторону Фэйрхед-Мэнор. Впрочем, эти земли вроде бы уже принадлежат Фэйрхедам; или нет? Ричард бывал в поместье несколько раз, однако границами, проходящими по «вон тому ручью» и «за той изгородью», особо не интересовался. Дорога все равно выведет его к дому, а в такое хорошее утро и прогуляться не грех.
Впрочем, многие сочли бы утро неподходящим для прогулок: тучки закрывают солнце, да и дождь вчера был. Глупцы, ничего они не понимают в красоте природы. Ричард пошел вперед, обходя лужи и периодически тыкая тростью во все подозрительные места. Сапоги он испачкает, это верно, не зря Филипп так кисло смотрел – чистить-то лакею. Но вот поскальзываться – это лишнее, негоже являться к друзьям в измазанных штанах. А правая нога может подвести, знал за ней Ричард эту подлую особенность. На ровной дороге или на тротуаре возможно избежать конфуза, а здесь, в первозданной глуши…
Впрочем, тут он погорячился: какая здесь первозданная глушь? Все перепахано, там пшеница всходит, там овес колосится, а здесь овцы пасутся. Всего-то четыре часа езды от Лондона, но, черт возьми, как хорошо! После дождя запахи земли и свежей травы поднимаются, словно прилив; возятся в листве деревьев просыпающиеся птицы; жемчужный рассвет уже покорил небо, и солнце, стоящее низко, прячется за облаками – поэтому свет странный, розовато-серый. От этого зелень полей еще ярче.
Ричард, как человек, который много путешествует по миру, любил смотреть по сторонам и подмечать особенности. Так он выявил, что в разных частях мира совсем разный свет. Как патриот, Ричард любил вот этот свет английского раннего утра, неповторимый, не слишком яркий, но приятный глазу; затем, конечно же, итальянский свет – удивительное рассеянное сияние бледно-золотого оттенка, вдохновлявшее не одно поколение живописцев. В Индии все яркое, словно Бог, когда раскрашивал страну, выбрал самые насыщенные краски в своей палитре. Иногда Ричард сожалел об отсутствии у себя художественных способностей, хотелось запечатлеть на холсте то, что видел, только он даже домик не мог с прямыми стенами изобразить – куда уж картины писать. И приходилось запоминать, записывать вечерами, сидя у окна гостиницы или у костра, или в кабаке, или на палубе корабля; торопливо выводить строчки при меркнущем свете или в сиянии единственной свечи. В старости Ричард предполагал перечитывать свои записки, а может быть, составить из них книгу. Нет, он не мнил себя писателем. Но что-то духовное нужно оставить потомкам, кроме семейных владений. Если они, потомки, будут.
Самир залаял невдалеке – то ли мышь выкопал, то ли зайца спугнул. Ричард свистнул, подзывая его, и пес вскоре показался на дороге: светлая шерсть уже частично заляпана грязью, морда довольная, нос в глине. Точно, мышь копал.
– Красавец, – сказал ему Ричард.
Самир довольно фыркнул и унесся снова. Ричард за него не беспокоился: нюх у пса преотличный, никуда он не денется, от хозяина далеко не отойдет.
Дорога петляла, солнце поднималось все выше, облака рассеивались.