что он вышел к ним весь оборванный, исцарапанный, грязный, с лихорадочно блестевшими глазами. Мальчик плакал и что-то неразборчиво мычал про «дедушку до небес», который будто бы поймал его в лесу и не хотел отпускать. А потом Коля просто рухнул на мостовую и потерял сознание.
Пришел в себя он лишь на третьи сутки, снова что-то мычал про старика – великана, кричал и умолял отпустить его домой.
Колькина мать места себе не находила – сын никого не узнавал, смотрел мимо стеклянными, ничего невидящими глазами. Часами мог сидеть, забившись в угол. Уставится в одну точку, и – ни звука. А то вдруг закроет ладонями лицо и жалобно захнычет: «Дедушка, пусти-и».
– Рехнулся парень, – решили дома.
Но самое страшное – Колька стал стремительно меняться внешне, на глазах превращаясь из красавца в урода. На лице и на теле у него начала расти шерсть, выпали все зубы, а вместо них отросли желтые волчьи клыки. И сам он внешне стал похож на волка. Ходить разучился. Сутками лежал в постели и протяжно выл. А то соскочит на пол и вот мечется на четвереньках из угла в угол, стучит по половицам огрубевшими когтями, тревожно к чему-то прислушивается и принюхивается.
Словом, что-то ужасное творилось с Колькой.
Все были напуганы: как это так, в наше время – и вдруг такие страсти? Врачи бессильно разводили руками и советовали увезти «оборотня» куда-нибудь подальше от людских глаз, чтобы не будоражить город слухами.
Соседка-знахарка шепнула матери:
– Леший парня попутал, помрет он у тебя скоро.
Однако Коля мучил себя и родителей еще долго – целых тринадцать лет.
Умер он, когда ему исполнилось двадцать пять. Говорят, лежал в гробу весь черный, заросший грубым волосом, с застывшим звериным оскалом на лице. И никому не могло прийти в голову, что красивый мальчик на фотографии и косматое чудище в гробу – это один и тот же человек.
Кошка
Мне был год или около того, когда прабабушку Матрену разбил паралич. Прабабка бездвижно лежала в постели – седая, костлявая, с ввалившимися щеками, она была похожа на какую-то хищную птицу. Время от времени она скашивала не меня свой птичий глаз и слабым голосом звала:
– Ната, подойди, детка, к бабе.
Я не отзывалась, даже если находилась где-нибудь поблизости. Делала вид, что не слышу и продолжала пеленать куклу или с усердием катать машинку по полу. Уж слишком пугающе выглядела баба Мотя. В то время больше всего на свете я боялась двух вещей – прабабки и ее дьявольской кошки. Не помню, как звали ту кошку – Муся или Анфиса, помню лишь, что она была угольно-черного цвета, с круглыми желтыми глазами.
Родители считали, что кошка служит мне чем-то вроде няньки. Я росла нервным, ребенком, плохо ела, плохо спала, а вечернее укладывание в постель и вовсе превращалось для мамы в пытку. Я капризничала, брыкалась, сбрасывала с себя одеяло, но стоило кошке запрыгнуть мне на грудь, как я моментально успокаивалась. Из чего мама сделала вывод,