и Рут были очень добры и щедры к нам, но они, как и абсолютно любой человек на их месте, оказались абсолютно беспомощны перед лицом нашего замешательства и горя.
Я едва могла говорить. Когда я открывала рот, чтобы что-нибудь сказать, чаще всего я сбивалась на половине мысли. Сама идея что-либо съесть была немыслимой: вилка в моей руке выглядела как некий чужеродный инструмент, а один только запах вкуснейшей стряпни Рут заставлял желудок переворачиваться.
Я была обессилена как никогда в жизни, с трудом продираясь сквозь часы, как сквозь жидкий цемент. Я смутно помню, как обеспокоенная Рут укрывает меня, без движения лежащую на ее кушетке, пледом. Сон давал только временное облегчение: в ту секунду, когда я просыпалась, меня снова сокрушала ненормальность того, что сделал Дилан, и бесчеловечность его поступка. Можно сказать, что в то время я вела себя как зомби. Это избитое выражение, но оно наиболее близко описывает то, как я ощущала себя в эти первые дни.
При нормальных обстоятельствах – если обстоятельства, связанные со смертью ребенка вообще можно назвать нормальными – мы бы позвонили родным и друзьям, чтобы сообщить эту ужасную новость. Они бы собрались, чтобы скорбеть вместе с нами и чтобы поддержать нас. Мы были бы заняты подготовкой дома для посетителей, а друзья приходили бы, принося рассказы, стихотворения и фотографии в память о Дилане. Эти механизмы приспособления перед лицом горя прошли проверку временем и являются общими для многих культур, потому что они эффективны. Они дают семьям успокоение в то время, когда очень немногое может его дать. Для нас в дни после смерти Дилана в жизни не было даже тени нормального.
Почти все, кто знал нас, узнал и о причастности нашего сына к трагедии в Колумбайн не позднее, чем через несколько часов после того, как она произошла, но никто не мог связаться с нами, потому что нам пришлось скрываться, чтобы защищать свои жизни. Перепуганные родственники и друзья, которые звонили нам домой, не получали никакого ответа или обнаруживали, что разговаривают с сотрудниками правоохранительных органов, все еще обыскивавших наш дом.
Разумеется, никто из наших родных или близких друзей, живущих в других штатах, не мог приехать в Литтлтон, чтобы быть с нами. Даже если бы нам было где их принять, мы не могли обеспечить их безопасность. Прячась в доме Дона и Рут, мы были обособлены от пугающей ситуации, сложившейся вокруг нас. Мы по-настоящему не знали, какой опасности подвергаемся, пока я не прочитала об одном из давно забытых кузенов Тома в газете: ему пришлось публично заявить, что он никогда не встречался с Диланом, и умолять людей прекратить присылать ему письма с угрозами. За первые сорок восемь часов после стрельбы наши родные получили более двух тысяч телефонных звонков от журналистов и простых граждан. Конечно, не все они были угрожающими – даже сразу после трагедии люди пытались оказать поддержку, – но такое их количество было невыносимым. Один местный репортер попытался подобраться к моей восьмидесятипятилетней тете в Огайо. (Она гордилась, что устояла