эта задержалась в его голове ненадолго.
Вот оно, наказание, подумалось ему. Знал ведь я, что буду каким-то способом наказан за то, что сотворил, и вот оно – наказание.
Зара обернулась, будто почувствовав его взгляд, и с усилием выдавила из себя улыбку.
«Задай вопрос! Спроси, все ли у меня в порядке! – обращался он к ней про себя в эти минуты. – Что угодно, только спроси. Задай любой дурацкий вопрос, который прежде доводил меня до белого каления».
Но Зара молчала. Опять она молчит. Занимается ребенком, а на него даже не смотрит. В ее длинных распущенных волосах все еще виднелся след резинки, которой она собирает волосы на ночь. Ох, вот бы сейчас дотронуться до копны ее волос, да погладить… На столе стояли цветочки, кажется, лютики – единственное яркое пятно в одноцветно-кремовой кухне. Весь этот дом утопает в цвете беж, вот ужас, и как оно раньше не бросалось ему в глаза? Будто явился кто-то, да вытянул все краски из всех предметов. Долгое время они ничего не меняли в интерьере, устроенном его матерью по собственному вкусу, из уважения к ней. А Констанция, перебравшись в небольшую квартирку, более соответствующую ее возрасту, то и дело набивалась к ним на чай и сокрушалась по поводу малейших перемен «в ее доме». И тогда они попросту сдались, они свыклись с проживанием в ганзейской холодности, в благородстве кремовых оттенков, очень подходящем Констанции, но не ему самому, и уж тем более не его жене, крепко стоявшей на земле и предпочитавшей сочные краски. Мебельная обивка цвета беж, изобилие старинного дерева, на стенах – обрамленные гравюры на морские сюжеты.
Лишь цветы, которые Зара каждую неделю приносила с рынка, оживляли красками эти монотонные залы.
Он удивлялся, как это она находит время для подобных мелочей. Милые и бессмысленные занятия. Купить цветы, подрезать стебли, расставить по вазочкам. Впрочем, не исключено, что именно такая незначительная и, по видимости, бессмысленная деятельность помогала Заре держаться.
Внешне все шло по-прежнему, но многие вещи утратили свою естественность после… после той истории. Ничего он теперь не мог. Не мог погладить жену по голове, не решался поцеловать ее на прощание, не умел поиграть со своим годовалым сыном, иногда даже не знал, как это – вдохнуть и выдохнуть. Он спрашивал себя, когда же это началось, когда же он утратил власть над событиями? Неужели после той единственной, но роковой ночи? Или все-таки раньше?
Прощаясь, Филипп боролся с собой.
Сказать ей или не говорить? Борьба шла нешуточная. Он до тех пор смотрел на стрелку кухонных часов, методично выполнявшую свою работу, пока не стало поздно заводить тот самый разговор. Поцеловал Зару в лоб и тронулся в путь.
У Зары давно вошло в привычку провожать его до дверей и смотреть ему вслед, когда он отправлялся в долгое путешествие. Сколько уж раз жена стояла в дверях и махала ему рукой, пока он не скроется из виду. Садясь в машину, он чувствовал ее взгляд. Потом, отъезжая, наблюдал в зеркале заднего вида, как все меньше и меньше становится ее фигурка. Сначала ему это нравилось,