– незабудки,
Твои речи – сладкий яд,
Руки твои – пламень,
В серьгах яхонты горят…
Только в сердце – камень.
В конце, действительно, пошла «Цыганочка» и даже кто-то пустился в пляс, а кто-то свистнул оглушительно, по-настоящему, по-разбойничьи, засмеялся, и музыка начала удаляться, и голоса стали уплывать в ночи. «Стая» снялась с места.
Музыку уводили за турбазу. Вот голоса смолкли. Мечтатель полежал немного и вдруг уткнулся в подушку очками, которые забыл снять на ночь, и всем своим белым некрасивым лицом.
«Там, на улице, люди. Там, на улице, жизнь, крикливая, глупая, сентиментальная, живая, недоступная мне, прямо сейчас проходящая мимо окон твёрдой и быстрой походкой. Эту песню должен был сочинить и спеть ей – я!»
Последняя мысль прыгнула в голове неожиданно. Он вскочил, сел на кровати, спешно натянул туфли, кинулся вперёд к двери и толкнул её. Дверь в отместку толкнула мечтателя. Он вспомнил про крючок, нащупал его в темноте и оказался на улице.
На турбазе было тихо. Горели несколько фонарей у причала, по тёмно-синему небу плыли бледно-синие облака, лёгкий ветерок лизнул мечтателя в щёку, залетел в распахнутую дверь, несмело тронул занавеску маленького окошка и спрятался в ней.
Мечтатель постоял на ступеньках, немного послушал тишину и побрёл в сторону уборной.
Время ушло далеко за шесть часов, уже закончилась любимая передача Ивашкина «Ленинский университет миллионов» и приближалась польская многосерийная картина «Ставка больше, чем жизнь», а дискуссия была в самом разгаре. Из зала никто не ушёл, даже те, кто к получению автомобилей отношения совершенно не имели. Таких, по наблюдению мечтателя, было большинство. Они-то громче всех и спорили, бузили и уводили собрание в сторону.
Сначала Ивашкин пытался кричать, призывая зал к порядку, но много ли заика накричит? Карандашиком по графину – не тот контингент, класс-то рабочий в зале, настоящий гегемон, авангард, ему просто так рот не заткнёшь. И когда Ивашкин отбил руку об стол, а секретарша месткомовская закатила глаза, и её рыжий шиньон готов был свалиться со сцены, Ивашкин молча встал, и медленно начал спускаться по ступенькам к дверям с надписью «Выход». На последней он остановился и коротко буркнул через плечо, почти не заикаясь: «Ант-ракт». Задние ряды не слышали, но зато всё видели (как говорил один крановщик с высшим образованием, «большое видится на расстоянии», а Ивашкин ростом был под два метра). Передние ряды услышали, что сказал председатель, но не поняли, куда он собрался уходить (ибо «видеть – не значит знать», как шутил городской окулист).
По залу прокатилось: «Что он сказал? Что он сказал-то?» Ответы были разные. От простых предположений – «перерыв», «конец собранию», «шабаш», до фантастических – «говорит, пойду поссссс…» и «пошли вы все на…»
Через пару минут зал остыл. Мужики потянулись вслед Ивашкину на один из его обманных призывов. Некоторые женщины тоже вскочили – кто подышать, а кто, взглянув случайно на часы, всплеснул руками, вспомнив про костиков, светочек, валериков, томившихся в разных группах детсадов, и бросился нешуточными прыжками, сменяемыми лёгкой трусцой, в сторону города. Заводской автобус давно стоял в гараже.
В