редутов я обязан приготовить столько менуэтов, немецких танцев и контрдансов, сколько потребует распорядитель балов. Вот, например, к Рождеству я должен был вынуть из рукава двенадцать менуэтов, заказали прямо в Сочельник.
Хорош был праздник. Я пока сочинял, стал даже насвистывать, Франтишек, голова чуть не упала на колени, но, видишь, выдержала. И ещё выдержит, мой милый друг! – Глаза Моцарта весело сверкали – Однако я им написал на квитанции, когда получал свои восемьсот золотых: Слишком много за то, что я делаю и слишком мало за то, что мог бы сделать. Ну и побежал с этим мужичок докладывать императору».
И снова с аппетитом выпил кофе. Продолжил:
«Эх, где то времечко, Франтишек, когда мы с Кубой шли ночью через Каменный мост к вам на Бертрамку. Я тогда разбудил старого Стейница, чтобы он сварил мне хорошего крепкого кофе, так сильно я тогда раскуражился после весёлого собрания в кабачке на Темпловой улице!» – Моцарт возбуждён, его обычно бледное лицо сейчас раскраснелось от воспоминаний о счастливых временах.
«Всё снова так и будет, Амадей! Остался бы ты у нас, парень. Я говорил тебе тогда, не уезжай, ты помнишь?» – Душек отечески положил руку на Моцартово плечо и заглянул ему прямо в глаза, ожидая ответа.
«Как не помнить! Но ведь и ты, наверно, помнишь, что я тогда ответил, помнишь?»
Душек только кивал головой.
«То же самое я скажу и теперь, Франтишек. Мои Пражане меня понимают, здесь для меня всё ясно, но я должен завоевать своё место в Вене всем интригам и трудностям наперекор».
«А зачем тогда едешь в Берлин?»
«Меня заинтересовало предложение Лихновского, какой-то отзвук детства. Весенний зов на волю, когда мы с папенькой выезжали из Зальцбурга то в Италию, то во Францию и Англию. Боже мой, уже и не верится, что всё это происходило на самом деле, вспоминаю как сказку».
Моцарт замолчал, взгляд его был устремлён куда-то вдаль, он видел себя в лазурной солнечной Италии, вот он склонился к цветам.…Да это всё фиалки! Они почти завяли и издавали сильный запах, точно вобрали в себя все запахи весны.
– 4 —
Душек молчал, он понимал Амадея. Ждал, когда тот сам заговорит. Он тоже чувствовал запах фиалок, и мягкая улыбка бродила по его губам. Неожиданно Амадей резко обернулся:
«Я ещё не бывал в Берлине, тоже, как и в Лейпциге у Баха. Жаль, что нельзя с Бахом встретиться. Я в детские и юношеские годы был знаком с композиторами всей Европы, только Бах был в стороне на севере. Один, ни о чём не просил, сочинял себе по зову сердца, притом, что вокруг него распевали итальянские сирены. Они заманили всех его сыновей, но не смогли разрушить его собственную обитель».
«Всё правильно, Амадей, но вспомни слова папеньки!»
«Ты имеешь в виду цифры?»
«Ну да, ведь ты прекрасный математик, некоторые называют тебя математической шкатулкой».
Моцарт смеётся:
«На бумаге – да, а в жизни оплата приходит чаще в виде большой похвалы вместо денег,