уска на Тенерифе. На тарелке от руки было написано: «Сегодня – первый день твоей новой жизни».
Кажется, я никогда не замечала ее – она значила для меня не больше, чем папин приз за победу в конкурсе певцов или снежный шар, который мой брат Кевин когда-то прислал из Нью-Йорка на Рождество. Но именно в последний день нашего путешествия я не могла выкинуть из головы эту фразу.
Когда я проснулась, палатка была вся наполнена оранжевым светом, как будто внутри тыквенного фонаря со свечой. Я тихонько расстегнула молнию, чтобы не разбудить Долл, и выглянула наружу, подставив лицо ослепительному солнцу. Воздух еще был слегка прохладный. Вдалеке слышался перезвон колоколов.
Я записала в дневнике слово «протяжный» и поставила рядом звездочку, чтобы дома не забыть заглянуть в толковый словарь.
С того места, где располагался наш палаточный лагерь, вид на Флоренцию с ее терракотовыми куполами и белыми мраморными башнями, блестящими на фоне голубого неба, был такой восхитительно-идеальный, что я даже загрустила – ведь я скоро уеду отсюда.
Признаюсь, было немало того, о чем я не собиралась скучать. О том, как приходилось спать на земле и уже через несколько часов камни под тобой будто начинали врастать в тело, как переодевались в пространстве размером с картонную коробку, как, дойдя до санузла через весь лагерь, я вспоминала, что забыла в палатке туалетную бумагу. Странно, если к концу путешествия ты одновременно хочешь, чтобы оно никогда не заканчивалось, и мечтаешь о привычном домашнем уюте.
Мы путешествовали целый месяц. Проехали по железной дороге через всю Францию, потом направились в Италию. Мы спали на вокзалах, пили пиво с голландскими парнями в палаточных лагерях, страдали от солнечных ожогов в душных и медленных поездах. Долл больше интересовали пляжи и коктейли, а меня тянуло к историческим достопримечательностям, но мы с ней всегда понимали друг друга. С того самого первого учебного дня в подготовительном классе школы, когда четырехлетняя Мария Долорес О’Нил подошла ко мне и спросила:
– Будешь моей лучшей подружкой?
Кстати, это я сократила ее имя до кокетливого Долл[1].
Мы были очень разными, но удивительно дополняли друг друга. И когда я это говорила, Долл всегда замечала:
– Да! Мои туфли прекрасно дополняют твою сумочку! – или что-то в этом роде.
И если я уверяла, что не это имела в виду, она смеялась и добавляла:
– Ну конечно, я понимаю.
Хотя я никогда не была в этом уверена. Но в общении с родными и близкими всегда используешь какой-то свой язык, правда?
Впечатления о других местах, где мы с ней побывали, отпечатались в воспоминаниях, как картинки с открыток: Верона – залитый светом прожекторов амфитеатр на фоне чернильного неба, Неаполь – лазурное море, неожиданно яркие краски фресок Сикстинской капеллы. Но наш последний день, проведенный во Флоренции, тот день, после которого моя жизнь перевернулась, я могу вспомнить весь, по минутам и шагам.
Долл по утрам всегда собиралась дольше меня – она уже и тогда из палатки не выходила без полного макияжа. А мне нравилось немного побыть одной, особенно в то утро – я ждала результатов экзаменов для поступления в университет. Мне нужно было собраться с мыслями и силами.
Накануне вечером, возвращаясь в лагерь, я увидела освещенный фонарями фасад красивой церкви на вершине холма. Она смотрелась странно, как изящная шкатулка посреди леса. В дневном свете базилика оказалась гораздо большего размера, чем я думала, и пока я поднималась по широкой барочной лестнице наверх, я вдруг подумала, что эта церковь была бы идеальным местом для свадьбы. Очень странная и несвойственная для меня мысль, потому что я в жизни не мечтала увидеть себя в подвенечном платье, да и парня у меня не было.
С террасы на вершине открывался такой потрясающий вид, что у меня ком подкатил к горлу. И я пообещала себе, торжественно и уверенно, как это может быть только в восемнадцать лет, что обязательно вернусь сюда.
Вокруг никого не было, но тяжелая деревянная дверь церкви открылась, стоило мне ее толкнуть. После яркого солнечного света глаза не сразу свыклись с темнотой церкви. Внутри было на несколько градусов прохладнее, чем на улице, и в воздухе пахло привычной смесью старинной пыли и ладана.
Одна, в храме Божием, я особенно остро ощущала, как неуместно шлепали мои сандалии по ступеням к алтарю. Упершись взглядом в бесстрастное лицо Иисуса, я молилась, чтобы мои оценки позволили набрать проходной балл, когда вдруг, точно по волшебству, зажегся свет.
Испуганно обернувшись, я обнаружила долговязого парня примерно моих лет. Он стоял у ящика, куда можно опускать монетки, чтобы зажечь свет. Влажные каштановые волосы были откинуты со лба, да и одет он был еще более неподобающе для церкви, чем я: спортивные шорты, майка и кроссовки. Было мгновение, когда мы могли бы улыбнуться друг другу или даже перекинуться парой фраз, однако мы упустили его, оба смущенно обратив взоры к огромному куполу с золотой мозаикой. Но тут с громким щелчком снова погас свет, так же неожиданно, как и включился.
В