Просто стоило в каком-либо доме произнести тост «За здоровье Давыдова!» – и все. Песни и пляски в его честь гремели до утра. Вообще-то Виксаныч должен был отправляться в отпуск. Но главный не выдержал такого приема и договорился, что Давыдов останется вместо него. Все были этому только рады. Виксаныча после репетиции увозили в неведомые дали. Мы быстренько-быстренько играли спектакль. Зрители с нетерпением ожидали финала и чуть ли не со сцены растаскивали нас по банкетам, на которых первым тостом была какая-нибудь цитата из речи Виксаныча. Все знали эту речь наизусть и с удовольствием переводили ее нам. К концу гастролей по этой речи мы тоже выучили их язык.
В подтверждение Валеркиных слов его друзья-актеры подняли бокалы и, что-то выкрикнув, залпом осушили их.
– Да-а, – сказал один из них, переходя на русский, – это были гастроли!
– После таких гастролей, – добавил второй, – надо неделю похмеляться…
– Кстати, Ми-иш, – сказал Валерка, – у тебя есть деньги? А то мы тут…
Я отдал им все, что нашел в карманах, и отправился к Виксанычу.
Напротив его двери, на подоконнике, было мое излюбленное место, на котором я коротал время, поджидая Учителя.
Когда раздались его шаги, я не утерпел и слетел на два пролета вниз.
– Миша! – Он обнял меня, и в его объятиях я вдруг почувствовал какую-то усталость.
Мы стали подниматься, и я обратил внимание на то, что ему это дается с трудом. Я растерялся. Я никак не мог соотнести это с тем восторженным рассказом, который недавно слышал от Валерки.
Когда мы вошли в его квартиру, Учитель впервые на моих глазах лег. Вы понимаете, столько лет мы просиживали с ним до шести-семи утра, а тут не было еще десяти часов вечера, а он вдруг лег.
– Может, вызвать «скорую», Виксаныч? – спросил я.
– Да нет, Миша, не волнуйтесь. Все в порядке. Это у меня нечто вроде ритуала. После посещения обкомов я должен пять минут полежать, чтобы сбросить с себя все обкомовское. Я, если хотите, медитирую, разговариваю с космосом, для которого обком то же самое, что для нас октябрятская звездочка. Вы были октябренком?
– Был.
– Тогда заварите кофе. Хотя нет. Вы не сможете. Займитесь лучше бутербродами.
Я «сочинял» очередной бутерброд, когда на кухню вошел Виксаныч. Он действительно выглядел намного лучше и, к моему великому удивлению, даже коротко хмыкнул над чем-то. Я никогда не видел, как он смеется. Он всегда ограничивался ухмылкой. Если что-то его сильно рассмешило, то «Ха-ахм!» длится несколько дольше и заразительней. Сейчас ухмылка была короче, чем обычно, но для меня она пролилась бальзамом на раны.
– Понимаете, Миша, – сказал Учитель, вертя ручку кофемолки, – нам запретили Островского. Ха-ахм!
– Как запретили?
– Окончательно.
– Кто запретил?
– Обком. Вернее, второй секретарь обкома. Он руководит в области идеологией вообще и театром в частности. Вот он и запретил.
– За