Загляда заняла свое место на бочке, возле лежащего на днище ладьи чудина. Спеху, несмотря на все его подвиги, пришлось снова сесть за весло. Плывя по течению, две Милутины ладьи быстро приближались к Ладоге. Завидев наконец знакомые места, Загляда даже забыла о беглеце. Словно встретив родичей, радовалась она, глядя на кучки избушек Извоза, – так звали выселки, служившие границей города. А дальше взору открывалось Победище с варяжской крепостью Княщиной, низменное пространство на левом берегу, тесно застроенное домами и домиками, известняковые стены Олегова города на мысу над слиянием Волхова и Ладожки, улицы посада вокруг нее. Сердце радостно билось, в душе поднималась теплая волна: само это место, где жили многие поколения ее предков, согревало Загляду, боги благосклонно взирали на нее с небес, чуры шептали из земли, куда в течение уже двух веков опускался прах ее дедов и прадедов. Широкий синий Волхов, отражавший синеву небес, зелень берегов, белизна облаков, будто отраженная стенами Олеговой крепости, – нет на свете места более прекрасного, и от щемящего сердце счастья на глазах девушки выступили слезы.
До дома Милута со своими спутниками добрался почти в темноте. Пока разгружали товар и разбирали снасти, Загляда вытребовала у отца волокушу и двух помощников, чтобы везти чудина, все еще лежавшего без чувств. Перетаскивая его с ладьи на волокушу, Спех уже вздыхал, чуть ли не жалея, что извлек со дна реки такое беспокойство. А Загляда торопила их, ей очень хотелось скорее оказаться дома.
На дворе Милуты навстречу ей выбежала челядь, старая ключница Зиманя, бывшая когда-то давно Заглядиной нянькой. Среди встречавших мелькала белая голова и борода Тормода, того самого варяжского корабельщика, о котором Загляда говорила Ласке.
– Саглейд! Моя Сильф Биркин! Береза Серебра! – радостно восклицал он по-русски и по-варяжски, чуть ли не силой вырывая девушку из объятий причитавшей Зимани, чтобы прижать ее к своей широкой груди и весьма выпирающему животу. – Ты вернулся уже! Я еще не начал ждать, а ты уже здесь!
От радости он даже немного путал славянские слова, мешал их с варяжскими, хотя за те двадцать лет, что прожил в Ладоге, научился словенскому языку не хуже здешних уроженцев. Только легкий иноязычный призвук в речи выдавал заморское происхождение Тормода Исбьерна – Белого Медведя, как его прозвали. Волосы его, когда-то светло-русые, были седы до последнего волоска, круглое лицо обрамляла такая же круглая и совершенно белая, хотя ему едва сравнялось пятьдесят пять лет, борода. Одеждой он не отличался от славян, и только на шее его висел на ремешке бронзовый молоточек – амулет Тора-Громовика, а с ним на одном колечке – распиленный вдоль кабаний клык с тремя процарапанными рунами. Загляда знала, что там написано «священное слово», приносящее удачу. Только эти два амулета и остались старому корабельщику на память о родине. «Самый большой дар богов – вот! – приговаривал он, показывая свои широкие ладони. – Золото пропадет, меха износятся, а это будет со мной всегда!» И он был прав, считая руки своим главным богатством. Во всей Ладоге едва ли нашелся