точки зрения, но оставляющим ощущение чего-то утончённо красивого, – порой кажется непостижимым, что человеческая мысль может улетать в столько разных направлений. А сюрреалистические эскизы Хасселя, которые, если смотреть не отрываясь, через минуту кажутся реальнее самой реальности! А пианист Алмазаев (больше известный под псевдонимом Гюрза), извлекающий из старенького расстроенного пианино удивительно талантливые звуки, уносящие в другие сферы! Рядом пристроилась очаровательная Адель: на своей гитаре она могла сыграть что угодно, от классики до рока.
Лунев в этот вечер не читал. Он уже озвучил все стихи, написанные за границей во время редких проблесков вдохновения (странно, но проблески не были связаны с новыми городами и памятниками культуры, а только с тем особым мистическим настроением, которое иногда нападало на него, заставляя видеть вещи искажёнными, будто их преломляла причудливая линза), а новые ещё не созрели, хоть и стучались в дверцу в голове. Сегодня он решил для разнообразия просто послушать.
Так как близость к сцене, с которой выступали литераторы, Лунева совершенно не прельщала, он устроился подальше, в углу, около портретиста Ви́витова. Этот немолодой человек держался немного особняком от остальной компании и часто оставался незамеченным весь вечер, расположившись где-нибудь возле дверей. Зато под конец, когда уже все расходились, у него на руках оказывалось три-четыре портрета бывших на вечере. Невесть как они появлялись, словно из ниоткуда. Сами портреты были удивительны. При взгляде на них не возникало и мысли о фотографии: разве может фото так полно воссоздать живого человека? Если кому-то случалось видеть свой портрет, нарисованный Вивитовым, у него создавалось впечатление, что он лицом к лицу столкнулся со своим двойником. Такой портрет вряд ли кто повесил бы на стену, ведь это значило бы поселить в комнате другого человека. Как, скажите на милость, посплетничаешь теперь об одной милой особе, если эта самая особа в данный момент взирает на тебя со стены?
Из-за всего этого Вивитова считали немножко колдуном и даже побаивались. Лунева, впрочем, домыслы не волновали. Он знал, откуда берётся колдовство, и сам часто гулял в том опасном месте на грани миров.
На сцене в тот момент был Зенкин. Очередной его мадригал посвящался бликам солнца на листьях. Оставалось только удивляться, как могло вмещаться в этого человека столько обожания ко всему на свете. Он одинаково сильно восхищался букетом цветов и красивой женщиной, великим произведением искусства и мороженым на палочке.
– Блики солнца на листьях клёна! Золотые пластинки на синей фольге! И хотя скоро быть листопадной пурге, Беззаботны вы – как знакомо! Осень новая к нам спустилась. Ярких красок так много в палитре её…
«Неплохо, – подумал Лунев. – Даже совсем неплохо. Даже я сказал бы, что мне понравилось. Только у Зенкина все стихи однообразные, на один лад. И целый свет ему кумир… Хм, похоже на стихотворную строчку. Если будет время и желание, можно будет написать. А что, стихотворение Алексея