детская привычка, которую она приобрела с тех пор, как волосы отросли. Натали считала, что это пережитки сосательного рефлекса, и одергивала дочь, но Люк не стал. Сейчас дочке необходимы уют и покой.
– Попрошу Уилла, он спустится и поможет тебе.
– Думаешь, он больше на меня не злится? – Девочка заправила мокрую прядь за ухо.
Люк передернул плечами. Что ж, может, и стоит делать замечания.
– Конечно, нет. Просто ему грустно, а когда грустно, люди часто огрызаются на близких.
– Ну ладно.
Мэй разорвала зубами упаковку и пошла обратно в кухню.
– Я люблю тебя, – сказал Люк ей вслед.
– Я тебя тоже, – бросила она через плечо.
Люк уложил Клейтона, уговорил Уилла помочь сестре на кухне, затем пошел к себе. Там бросил пиджак на кровать и расстегнул ремень на брюках. Ремень носить еще можно, только не сам костюм. Надеть куда-то брюки и пиджак, что были на тебе в день похорон жены?.. Нет уж, спасибо. Люк достал из шкафа чехол и наскоро впихнул туда пиджак. Взгляд зацепился за торчащий из кармана голубой конверт.
Письмо… Он совсем позабыл о нем. Трудно сказать, нечаянно или нарочно. Почерк на конверте до боли походил на почерк его жены. Люк схватил письмо, выпустив из рук чехол, и вскрыл конверт. Оттуда выскользнул сложенный лист, вырванный из блокнота со спиральной пружинкой. Значит, все-таки Натали. Никто на свете не станет писать писем овдовевшему мужу в блокноте за пятьдесят центов, даже не обрезав бахрому с краю.
Люк бросил пустой конверт на кровать. Замер, поймав в зеркале собственное отражение: светлые волосы расчесаны на пробор, галстук аккуратно завязан – как будто на собеседование собрался. Единственный признак ужасного дня – соломенная щетина на подбородке. Странно и неправильно, что снаружи он выглядит таким собранным, в то время как изнутри разваливается на части… Люк расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил галстучный узел и взъерошил волосы, а потом присел на угол кровати спиной к зеркалу и дрожащими руками развернул листок. Сверху рукой Натали было написано: «В день моих похорон». Дальше шел текст: знакомые до боли завитки. В ушах как будто зазвучал ее голос.
Дорогой Люк!
Может, стоит написать «родной» или «любимый», а может, дружески окликнуть: «Эй, Люк…» Не знаю, как умершая женщина должна обращаться к супругу. Если ты читаешь это, скорее всего, меня нет в живых. Не исключено, конечно, что ты рылся в моих вещах и нашел дневник. Если так, то стыдись!.. Но нет, ты никогда не совал нос куда не просят; вероятно, меня больше нет.
Прежде всего хочу сказать, что люблю. Люблю тебя и наших детей так, что словами не описать. При мысли, что ты живешь без меня, начинает подташнивать, как тогда от жуткого желудочного гриппа, который я подцепила, когда родился Клейтон. Я злюсь, завидую и испытываю еще кучу гадких чувств. До того, как окончательно рассироплюсь – а день у тебя, должно быть, и так выдался чересчур сладко-сиропный, – скажу то, что думаю: как же не хочется оставлять тебя одного!
Чувствую