вам не ливерная колбаса! Врёшь! Не пройдёшь!..»
Как меч-кладенец, сверкает моё золотое перо в огне Зазеркалья.
Они ещё цепляются за невыправленные предложения, как за скользкие поручни грохочущего сквозь дождь трамвая, все эти Фельдманы, Дорфманы, Авербахи, Цейхановичи и Казьмины, но грозно и стремительно моё перо разящее. И правлю я текст почти со скоростью света.
О, как подробен сон, как подробен!
Как роман, который я уже не сочиню никогда, который никто, кроме меня, никогда не прочитает.
Ясен и отчетлив сон, как честное лицо милиционера, срывающего маскировочную шапку-пидорку с Дорфмана, как тяжёлая щетина на красных, потных рожах Авербаха и Цейхановича, как мёртвенно-синий сверк лысины выскакивающего на ходу из трамвая Фельдмана.
О, скрежет и звон кольца трамвайного!
Гремит, грохочет трамвай Вселенский. Огни звездозелёные летят на белые рельсы из-под дуги. Со сверхсветовой скоростью несётся мой трамвай – и с ужасом отстаёт от него тьма зримая и незримая. Летит навстречу Луне и Солнцу мой трамвай – и я просыпаюсь от неутомимого звона.
«Это, наверное, Лерочка…» – мелькает шальная мысль.
Надрывается телефон у изголовья. С закрытыми глазами я нашариваю треклятую трубку и бормочу:
– Фельдман слушает…
– Ты чего?! Колбасы, что ли, вчера переел? – дивится мой приятель-сосед. – Какой ещё Фельдман? Совсем крыша поехала… Тебе редакторша третий день дозвониться не может. Эта, как её, Лера!.. Кстати, ничего бабец… Мне позвонила, просила передать, что в понедельник последний срок сдачи какого-то твоего романа. Не успеешь, расторгнут договор – и гони аванс обратно. Вот тогда тебе и будет полный фельдман. Га-га-га-га!!! Ну давай, очухивайся… Кстати, не помнишь, кто от меня вчера последним уходил, пульт от телика никак не найду. Ты, случаем, не брал?
– Нет у меня телевизора! – зло буркаю я, кладу трубку и окончательно избываю сон.
Кое-как прихожу в себя и с запоздалой тоской понимаю, что явь ничуть не отличается ото сна, что Фельдман и вся его банда в последних главах не только исхитрились спастись от моего пера и остались злобствовать в ненаписанном романе «На скорости тьмы», но и укоренились в моей жизни, которая сама по себе роман без названия. И теперь мне не отделаться от них ни во сне, ни наяву во веки вечные, как от воспоминания о ливерной колбасе, которой я когда-то с покойным поэтом Николаем Рубцовым закусывал «Тройной» одеколон.
Из дневника автора
Челюсть
Бормотать о честности в наше время – всё равно, что заглаживать тёплым утюгом до прихода чистюли-жены обоссанный по пьянке семейный наследственный диван. Посему пока – и в дальнейшем – о честности помолчим. Помолчим тихо, безмятежно, без напряга, без неловких движений и причин уважительных, ибо в мире сем нет и не может быть уважительных причин ни для кого и никогда.
– А смерть?! – с обидой изрекает обитаемое пространство.
– Смерть является всего лишь следствием