– и нет конца нашему полёту в пустоте без тьмы и снега.
Жена новоявленного покойника тупо потянулась к пустому стакану, чуть не смахнула рукавом со стола осиротевшую челюсть своего беспутного мужа, но, слава Богу, совершенно не обратила внимания на бесхозную рукотворную деталь, сопутствующую уже мертвому телу. Впрочем, мужикам надеяться на какое-то бескорыстное внимание женщин – всё равно, что требовать пристального внимания от собственной смерти. Потом, после стакана вина, она закурила, заплакала, закашлялась – и невидяще затушила окурок об вставную челюсть бедолаги-муженька – видать, как и я ночью, приняла её за раковину-пепельницу.
Короче говоря, надо было отправлять соседа в морг на вскрытие. Естественно, кроме нас некому было помочь вдове, как будто только одним нам проигрывал покойник в карты, как будто у всех остальных своих приятелей – у Фельдмана, Дорфмана, Авербаха и Цейхановича – только и делал, что выигрывал.
Уже в труповозке хозяин достал из кармана злосчастную челюсть, бережно обтёр о полу пальто – и ловко, будто всю жизнь этим занимался, всунул её в безвольный, опавший рот покойника. И, подмигнув мне, внушительно изрёк:
– Авось, она ему ещё пригодится! Пусть думают, что в морге всем челюсти вставляют…
Я вгляделся в лицо покойника и даже не успел озадачиться: кто это там должен думать, что «…в морге всем…».
О, мрак и гром! О, снег и небо!
Мёртвое, скукожившееся, тёмное лицо неудачника вдруг как бы ожило, просветлело почти до весёлости, словно наконец-то ему повезло на всю катушку, без передыху, бесповоротно, всерьёз и надолго – и, может быть, почти на веки вечные.
Нет, други сердечные, смерть не владеет тайной жизни!
Но жизнь, то вечно неповторимое в вечном повторимом, что именуем мы жизнью, владеет тайной нашей смерти и бессмертия.
И пусть печален и угрюм век мой, но я живу!..
Живу и стараюсь не думать о своей тайне. Чего, может быть, и вам желаю! А может… Нет, нет!.. Живите себе на здоровье, всё равно толку от многих и многих из вас нет, да и не будет никогда. Но и слава Богу, что не будет. Так-то оно спокойней – и для вас, и для меня, и для вечной тайны нашей смерти и бессмертия.
Котёл в саду
Мой друг Цейханович, как истинный Цейханович, несмотря на своё родовое беспутство, побаивался жены, и даже был ей верен. Но подсознательно он очень тяготился своей нравственной твердокаменностью – и втайне жалел себя до пьяных русских слёз. И, может быть, правильно делал, ибо в сей жизни по-настоящему пожалеть приличного человека абсолютно некому, кроме Господа. Но Господня жалость была неведома Цейхановичу. И не только ему, но многим и многим… И ежели б однажды они вдруг прозрели жалость Господню, то, наверное, стали бы пусть чуть-чуть, но честнее. Но с прозрениями нынче, да и давным-давно, большая напряжёнка. Обман, враньё и криводушие от края до края – и слова правды задыхаются в мыльной пене лжи.
Цейханович был верным сыном своего времени – и приловчился врать ещё до того,