внимания ему было неуютно. Ирония состоит в том, что в то же время ему становилось все труднее публиковаться, так что он сосредоточился на переводческой работе. В 1935 году он писал своему чешскому переводчику Й. Горе: «Все последнее время,[139] начиная со съезда писателей в Москве, у меня такое ощущенье, будто меня с какими-то неведомыми мне целями умышленно раздувают… и это все – чужими руками, не спрашивая на то моего согласья. А я ничего на свете так не чуждаюсь, как шума, сенсации и так называемой дешевой журнальной «славы».
Теперь Пастернак и его семья жили в многоквартирном доме Союза писателей в Лаврушинском переулке в Москве и на даче в Переделкине. Пастернак выкупил право собственности на одну из дач, стоявшую в тени высоких елей и сосен, за деньги, полученные за грузинские переводы. В 1936 году он все еще лелеял несбыточную надежду на то, что его родители вернутся в Россию и будут жить с ним. Этот писательский поселок, выстроенный на территории бывшего дворянского поместья в Подмосковье, был создан для того, чтобы вознаграждать наиболее видных писателей Советского Союза мирным уединением, обеспечивавшим «бегство в природу» из городских квартир. Говорят, когда Сталин услышал, что колонию собираются назвать Переделкиным (от глагола «переделать»), он заметил, что лучше подошло бы название Перепискино. Корней Чуковский, самый любимый в Советском Союзе детский писатель, так описал систему жизни литературного поселка: «Окутывали писателей[140] коконом удобств, окружая их при этом сетью шпионов».
Государственный контроль не прибавлял Пастернаку комфорта. Николай Бухарин как-то раз сказал, что Пастернак был «одним из замечательнейших[141] мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей». Но Пастернак просил: «Не делайте героев[142] из моего поколения. Мы ими не были: были времена, когда мы боялись и совершали поступки из страха, времена, когда нас предавали».
На встрече писателей в Минске Пастернак говорил коллегам, что в основном согласен с их взглядом на литературу как нечто такое, что можно добывать, как воду насосом. И прежде чем объявить, что не будет вступать в их группу, высказался в пользу независимости художника. Это был почти что акт литературного самоубийства, и аудитория была потрясена. Никто не рисковал произносить публично подобных речей вплоть до самой смерти Сталина. После этого больше никаких попыток вовлечь Пастернака в литературный истеблишмент не предпринималось. По большей части Бориса оставили в покое, в то время как чистки в среде писателей продолжались с пугающей частотой и силой. В октябре 1937 года его друг Тициан Табидзе был исключен из Союза грузинских писателей и арестован. Паоло Яшвили, вместо того чтобы вынужденно отречься от Табидзе, застрелился в здании Союза писателей.
Когда в 1937 году Осипу Мандельштаму позволили вернуться из ссылки, Зинаида остерегалась как-либо контактировать с ним и его женой, чтобы не подвергнуть опасности свою семью. Борис