обрушился поток французской площадной брани. Кирилл не чувствовал своей вины перед злобствующим субъектом, и это его «пардон» было актом доброй воли воспитанного человека. Однако хамство чернокожего больно задело его, и поскольку известных французских слов в данной ситуации ему недоставало, он перешел на великий и могучий:
– Развели тут вас, нигеров, на свою голову! Никому житья от вас нет!
С досады махнув рукой, Даландин отошел в сторону. Однако чернокожий последовал за ним и, вплотную приблизившись, вдруг цепко схватил его за рукав:
– Je negre? Je negre? Il m a appele par le negre!
Негр весом под центнер изрыгал проклятия, брызжа в лицо Кириллу своей ядовитой слюной и что-то при этом разъясняя пассажирам подземки. Те внимательно слушали, понимающе кивали и, как всегда, не вмешивались. Влажные губы потомка людоедов ходили ходуном и, казалось, жили своей отдельной омерзительной для Кирилла жизнью. Скульптор попытался было отстраниться от распоясавшегося горлопана, но это лишь плеснуло в топку бензина: тот уже буквально лез на Даландина: его губы уже извивались, как морские гады, возле самого лица скульптора… Сдерживаясь из последних сил, Кирилл смотрел в сторону. Вдруг чернокожий сильно ткнул кулаком Кирилла в плечо и гадко рассмеялся… Тут в голове у Даландина наконец оглушительно лопнула лампочка, и в глазах погас свет. Скульптора замкнуло. Бывший хулиган схватил опешившего обидчика за грудки, несколько раз тряхнул его как грушу и потащил в угол вагона. Чернокожий скис: в этого кудлатого молодого человека, обвешанного стильными шарфами, похоже, вселился бес злобы. Французы в большинстве своем продолжали хранить молчание, но нашлись и те, что вступались за… чернокожего. Какой-то помятый очкарик в берете что-то требовал от Кирилла, но скульптор лишь отмахивался от него, как от назойливой мухи. Из противоположного конца вагона до Кирилла уже долетало робкое: «мафия», «Россия». Кирилл все тряс негра, держа его за грудки и по-русски разъясняя тому что к чему, а очкарик в берете все более распалялся: вероятно, он голосил что-то в защиту потомков несчастных людоедов. В глазах чернокожего заблестели огоньки надежды, и он начал жалобно подтявкивать очкарику. Не ослабляя своей мертвой хватки, Даландин попытался объясниться с очкариком, но тот с маниакальным упорством продолжал отстаивать базовые европейские ценности, обращаясь уже ко всему вагону…
Грозно склонившись над чернокожим, Кирилл изрек:
– Ну что, черножопый, доволен?
Порядком обмякший негр с опаской уставился на Кирилла, и выражение его лица вдруг стало меняться: на место отчаяния, которое еще минуту назад сменило допотопную ярость, приходило чувство смирения, уважения и даже благодарности. Его черная физиономия уже светилась тихим светом раскаяния, так понятного душе бывшего питерского хулигана и закоренелого прогульщика Даландина.
– Pardon msier, pardon! – пискнув, черная гора родила мышь.
Кирилл широко улыбнулся, ослабил хватку и великодушно похлопал чернокожего по