сначала: в глаза бил свет, проникая сквозь щели дальней стенки. Но полумрак отступил, и на полу проявились какие-то плиты, обернутые в крафт-бумагу – они лежали ровным слоем, доходя примерно до колена. И тут же наружу хлынул запах. Горький и терпкий, очень знакомый, но все-таки непонятный.
Первый из стоявших около вагона тонко улыбнулся, храня молчание.
Второй вытянул шею и сомнением хмыкнул, потом вопросительно обернулся к остальным.
Третий изящно потянул носом и щелкнул пальцами с миной знатока, близкого к почти найденной догадке.
Четвертый залез в вагон и вытащил образец груза.
На промасленной бумаге краснело развесистое клеймо заграничной фирмы; отдельно сиял лиловый штамп «24 кг», а сбоку упаковка была ободрана, и виднелся темно-коричневый край плиты. И запах мгновенно сделался привычным, знакомым с детства, и оставалось лишь недоумевать, как они не догадались сразу:
– Это же… шоколад!..
Солнце сияло, как миллионы лет назад и неизвестно сколько вперед. День выпал самым обычным; работа не была в новинку: весь институт давно отбывал трудовую повинность то на товарной базе, то в колхозе, а то и вовсе на улице с метлой. Однако перезнакомились они только здесь: начальство всегда посылало на один объект людей из разных секторов. Вероятно, полагая, что незнакомым будет труднее вступить в антиобщественный сговор. Но четверо быстро сошлись и поняли, кто есть кто.
Интеллигент выделялся возрастом: трое других разменивали пятый десяток, он же лишь год назад окончил университет; и кроме того, был нежен и бледен лицом, несущим печать образованности во многих коленах, а губы его то и дело складывали тонкую усмешку авгура, стоящего выше земных забот.
Здоровый и загорелый Дуболом был абсолютной противоположностью: он сиял уверенностью счастливца, не привыкшего обременять голову лишними мыслями, однако всегда готового поддержать любое стороннее начинание.
Граф не походил ни на того, ни на другого: не тонко вырезанный, но хорошо ошлифованный природой, он имел красоту довоенной статуи; его насмешливое, умное, и слегка аристократичное лицо вызывало в воображении немыслимый гибрид Андрея Болконского и Остапа Бендера – если таковой мог существовать! – на нем хотелось видеть фрак, жестокий ментик нараспашку или, в крайности, фуражку с эмблемой несуществующего яхт-клуба; смешно было видеть его в заплатанной рубашке и джинсах фабрики «Большевик», и лишь сдвинутая на нос белая кепочка вносила в его образ нужный штрих.
А четвертый, Боцман, опять-таки казался совершенно иным: коренастый и жилистый, он избегал лишних движений, однако в нем ощущалась игра внутренней силы, а глаза его, обманчиво затененные меланхолическими веками, тщетно прятали недюжинную работу ума, занятого генерацией идей; неизвестно, бывал ли Боцман боцманом, но это не исключалось: на заре туманной юности он и в самом деле три года служил на флоте…
…Работа не была в новинку; день вышел обычным, но… Шоколад с самого начала взбудоражил их души, не давая расслабиться