бесчеловечное изобретение Средних веков.
Демонстрируя бесстрашие, Акош широко, хоть и натянуто, улыбнулся.
– Серьёзная вещь! Откуда?
Липот мерзостно захихикал в ответ.
– Бавария, семнадцатый век. Подойди сюда, парень. – Сам не зная, почему, Акош повиновался. Когда он приблизился, старик показал ему массивную книгу в кожаном переплёте, наверняка очень старую, если она, конечно, не была подделкой.
– Читай! Показания Ханны Шмидт, умершей в этой самой клетке почти триста лет назад.
Акош не очень хорошо знал немецкий, так как никогда, особенно на школьных уроках, не отличался прилежанием. Тем более что витиевато построенные фразы и предложения отличались излишней сложностью, видимо, автор пользовался каким-то архаичным диалектом, записывая показания обвиняемой. Впрочем, то что жертве было всего 22 года и то, что она была крестьянкой, Акош всё-таки понял, о чём и сообщил Липоту с привычным в таких случаях высокомерием. Если не знаешь чего-то, всегда делай вид, что это глупость, недостойная твоего внимания – гласило одно из основных правил, по которым жила улица Ваци.
– Да, правильно, Акош. Теперь прочти-ка вот это. – Липот протянул вторую книгу, также в кожаном переплёте, очевидно, являющуюся ровесницей первой. Хотя Акош и не сумел разобрать написанное там, он сразу обратил внимание на то, что страницы сделаны не из бумаги, а из пергамента.
– Муть какая-то, это даже не немецкий. Ничего разобрать не могу. А что там? – спросил Акош, добавив в свой голос скучающие нотки. Чтобы отсутствие у него интереса к содержанию книги было как можно более убедительным, он даже сел на лавку и закурил.
– Это писали при помощи зеркала, так что буквы повёрнуты в противоположную сторону. Что ж, слушай… «Я, верный слуга Асмодея, вчера присутствовал при пытке Ханны Шмидт, обвиняемой нами в том, что она намазалась жиром убитого ей младенца и летала по ночам, наводя страх на округу, при помощи колдовства и чёрной магии наводила сглаз и порчу, лишала рожениц молока, а мужчин – их силы, других же, наоборот, соблазняла, внушая им греховные мысли и желания, и доводила тем самым до безумия. Даже под пыткой та всё поначалу отрицала, уверяя, что любит Пречистую Деву Марию и Иисуса больше жизни, однако отец-настоятель, присутствовавший здесь же, с лёгкостью уличил её в ереси. Это было очень ловко и умно проделано, ведь Ханна не умеет ни читать, ни писать, и совершенно не разбирается в теологии. Тогда, благо наступила полночь, и силы Ада стали сильнее, мы смогли принудить её, используя в равной степени пытку и уговоры, признаться в содеянных ею фактах разврата и порчи. Отец-настоятель сказал, что ему этого достаточно, и поутру еретичку можно будет спокойно казнить, разве что она сознается в ереси – и тем облегчит свою участь. Раскаяние – единственный путь к спасению, убеждали её мы, и Ханна, истекая кровью и слезами, вскоре согласилась. Имея её признание,