к вечеру не выроем ямы – погибнем: в яме можно огонь развести, в глубине земли угреться можно.
Веткой ударял в железную землю, как ножом.
А тут рядом Кирюшка настоящим ножом ударял, слои земные подцеплял.
На Кирюшкин нож с завистью мужики глядели.
– Эй! Дай, Кирилл, покопать!
Кирюшка скалился страдальчески.
– А ну как дам, а ты мене возьми и убей! и на мясо, как порося! а?!
– Об чём ты, – тихо бросил ему Влас, – Оспода-ти побойси…
Кирюшка ковырял землю молча.
Рядом голосили бабы.
Мужики оглядывались: охранники куда-то делись, может, за лесок покурить и оправиться ушли, а может, и навовсе их тут, грешных, покинули.
Когда солнце повернуло на закат, тут все всё и поняли.
И еще ожесточеннее, обреченней рыли; будто хотели дыру прорыть к самому горячему, пылающему сердцу земли. Туда, где Ад, на сожжённой церковной стене намалёванный неумелою огненной кистью, да звериная, с чёрной, смоляной пастью, Геенна огненная.
А женщины-то быстрее землянку вырыли; небольшую ямину, в половину роста человеческого, и на том спасибо. А мужики поглубже старались.
Кирюшка подошел к женской яме и заглянул туда. По его вискам из-под шапки лился пот.
– Ну што, бабы? Утрудилиси? Как она, могилка-то, удалася?
– Иди ты!
Баба в мохнатых платках махнула на Кирюшку рукой, и толстая рукавица легко, как птица, слетела, да недалёко пролетела, шмякнулась в сугроб. Баба по-мужицки выматерилась, с трудом нагнулась, подобрала рукавицу и вытерла у себя под носом.
– А што машесся-то, будто муха я?
– Ничево! Ступай свою рой!
И тут из-под земли, из ямы той бабьей, выскочила тощая девчонка, лицо угластое, щеки ввалены, скулы деревянные торчат, глаза косые под лоб рыбами плывут, с лица уплывают, из-под шапчонки коска в виде верёвки свисает, меж лопаток мотается, шубёнка выше колен, выросла она из неё, и смешно видать чулки шерстяные, тканые, а валенками снег загребает, велики валенки ей. Утюжит ими снег, а личико своё нищее, утлое тонущей лодчонкой к большим мужикам закинула. Вся – на воблу похожа, на высушенную по лету на леске рыбёшку; и грызть ту чахлую воблу никто не сможет, ибо – не угрызешь, а только зубы все поломаешь.
Девчонка эта непонятно, быстро, и правда как уклейка, под серебряной водой плывущая, метнулась к яме, что рыли мужики, и подбежала к Власу, и снизу вверх на него глядела.
И Влас сверху вниз на тощую девчонку глядел.
– Ну што? Што таращисси? Гляди глазёнки на снежок-от не выкати!
Не зло, добро смеялся. Потом враз умолк.
Уж очень пронзительно глядела девчонка.
Будто глазёнками своими рыбьими, белыми просверливала в глазах его две жарких дыры и добиралась до огненного черепа; до того, чего он сам в себе боялся и не допускал сам себя туда. А вот она, поди ж ты, влезла. Без мыла!
Влас отвернулся. Лиственничная ветка, твёрже железа, выпала из его окоряженных, обмёрзших пальцев.
– Ну