куды хватил, нахалюга ты, – сам себе прошептал, – в святые захотел, хотельщик…
Ледоход, что явился перед ними передо всеми целым, из тающего по весне времени, потерянным миром, потерянным Раем их, шёл и уходил, и уплывал, и ничем было его не вернуть, даже самой горячей, о чуде, молитвой. Чуда! Чуда! Да разве будет с ними чудо? Чай, не при Христе живут.
– Нетути для нас Ево второва пришествия… Черещур нагрешили мы… нагадили…
Дети сбегали по берегу к ясной воде, окунали в нее пальцы, палки, кто-то палкою пытался с плёса – льдину подтянуть, а она, как рыба, вырывалась, ускользала.
Солнце на землю лилось жёлтым густым молоком. Влас поднял к солнцу лицо. Щеками, веками, налитыми слезами, как горькой водкой, слепыми глазами ловил лучи, живое тепло. Долгой эта первая зима была. Долгой и горькой. Да теперь им полегше станет. Глядишь, и хозяйство наладят. А как крестьянину без хозяйства.
А как ему – в силе мужику, по хозяйству руки и душа стосковались – да без бабы?
Рядом, близко, в толпе стояла Вобла.
– Ну, куды ж тут… ента – малявочка совсем… дажа и помыслити не моги… – сами по себе, ухмылисто, усмешливо бормотали обветренные губы.
Вобла почуяла его взгляд, прокралась сквозь людей ближе, ближе. Вот рядом встала. И не отлепишь! И не отлипнет! Так его везде-всюду глазом и выцепляет!
– Влас Игнатьич, – носом шмыгнула. – Глядишь?
– А што, глядети уж заказано?
– Да нет, – носом, дитё, опять хлюпнула. – Гляди себе на здоровье. А сегодня что делать будем? Тепло уж. Может, пахать?
– Коней-то нетути.
– А мы на людях!
Смеялась уже во весь рот, без звука, только в горле у неё что-то хриплое, как у лесной птицы, перекатывалось и трещало.
– И правду говориши, девка, – утёр рот, пальцем по усам провел, – на людях будем, боле не на ком…
– А плуг в бараке лежит?
– Тама ляжить. Да.
– Тяжёлый!
Ближе придвинулась к нему. И он не отодвинулся.
– Чижелай, да. Да енто ничево. Справлюси.
– Сам будешь за плугом идти?
Не отвечал, смотрел, не нагибаясь, в прозрачные, холодные камни ее маленьких, косо вдвинутых под лоб глаз.
Опять шмыгнула. Ладонью под носом мазнула. Ладонь о юбку вытерла.
– Ну, а меня в упрягу возьми. Вместо лошади!
Уже смеялся.
– Куды табе? Ты ж не сдюжиши.
– Сдюжу!
– Не сдюжиши!
– Сдюжу!
– Смолкни, а!
– Сдюжу, тебе говорю, дурак ты мужик!
Баба поблизости оторвалась от созерцанья солнечной реки и последнего льда, сердито на Воблу глянула.
– Экая девчонка дерзкая! Влас Игнатьич, это она вам говорит «ты»? Да дураком честит? Ах ты охальница!
Вобла отмахнулась от бабы рукой, как от мухи. Умоляюще смотрела на Власа.
Сердце