прошептал он в ужасе, не прекращая попыток пошевелиться. Ничего не выходило.
Пришла Агнес, его поворачивали, растирали, пытались приподнять, он чувствовал каждое их прикосновение, но сам не мог даже с боку на бок повернуться без посторонней помощи. Как он выбрался из подвала, дошел до Гейнца, пришел домой, как случилось, что его тело снова отказало ему, руку к лицу не подтянуть.
Все время кто-то при нем, обычно Анечка, но если она чем-то занята по дому или с Альбертом, приходит кто-то другой. Чаще всего это Венцель. Кроме Агнес, он один умеет колоть уколы. Чтобы ворочать Вебера, сила нужна мужская, приходится принимать его помощь, и, как ни странно, это легко, потому что он умудряется постоянно болтать, не акцентируя внимания на беспомощности положения Вебера. Так же непринужденно болтает с Анечкой, с Алькой, который тоже постоянно вертится около Вебера, и все время за ухо таскает за собой уже изрядно затертого щенка. Кто бы его, Вебера, взял так за ухо и проволок пару раз по сверкающему паркету его волшебного дома за все его мысли, поступки, за его неверие. Алька укладывает щенка рядом с Вебером, это повод не уходить отсюда и вернуться сюда, даже если «к папе нельзя».
Время тянется. Руки и ноги как тряпки, в теле что-то не так, и это состояние не проходит. Гейнц то читает лекции, то мотается по гастролям, часто с Анной-Марией, иногда с Венцелем, в доме Вебера музыка не звучит.
Агнес такая же усталая, до чего ее улыбка напоминает улыбку Абеля. Утром уезжает в госпиталь, перед этим долго разминает, растирает непослушное тело Вебера. Венцель, если не на концерте, смотрит, пытается повторять то, что делает она. Про Школу музыки говорит неохотно и мало, а вот если они лечат Вебера, если Агнес берет его с собой в госпиталь, голос его оживляется.
Никто не говорит, кончится ли для Вебера его болезненное заточение выздоровлением или он приговорен. Сам не спрашивает, потому что боится ответа. Даже в шестнадцать лет с перебитым хребтом – была надежда, потому что все было понятно, а тут ничего непонятно.
Мысли все тяжелее. За окном уже ранние рассветы, темнеет не рано, раскрыты шторы, видно, что из ветвей пробивается листва. Прошло несколько месяцев. Дни он не считает, потому что давным-давно сбился со счета. Если бы он понял, что с ним, он бы это преодолел, а он не понимает. Был бы парализован – это было бы сразу, если бы что-то погибло в мозгу – это тоже проявилось бы сразу. Но он так хорошо помнил деревянную чашу, снег, огонь в горне кузницы Гейнца, помнит, как он шел, тело все это помнит. Потом вдруг оцепенение в коридоре, шествие по дому на деревянных ногах, его восковое тело, гнущееся только по приказу анечкиной руки, помнит, как сжал ее руку, миг забвения – и сила ушла.
Сейчас он почти не спит, оттого время и тянется в несколько раз дольше, одни эти ночи чего стоят. Анечка спит около него, свернувшись под пледом, по сто раз за ночь просыпается, помогает ему повернуться, улечься. Он смотрит на нее, смотрит и молчит, гонит мысли о том, что не имеет права ломать ее жизнь, если так все останется… И не дает себе думать дальше.