ниже, норовил просунуть голову в салон между стеклом и рамой, делаясь похожим на казнимого с помощью гильотины. Как сговорились о цене, как деньги отдавал, Яворский не запомнил – переживал, как бы пацан, маячивший снаружи, сам не узнал его – прежде, чем сядет в Лекс и Несвит двери заблокирует, закрыв в салоне их двоих, как едока и пищу. Но парень не узнал и сел, и щелкнул центральный замок. Яворский хрипло выговорил:
– Пристегнись. – Словно ремень еще вернее мог фиксировать на пассажирском его пленника.
Пацан и ухом не повел. Закинул ноги в узких джинсах на приборную панель. И лексус дернул с места резко, фыркая, не одобряя панибратство. Покуда Лекс, лоснясь касаткиной блестящей чернотой, выныривал с Кузнецкого моста, впадал в Тверскую, утекая из Москвы, парень сыпал вопросами: куда едем? что такой смурной? твоя машина? это что, карельская береза? он, что ли, заднеприводный? только меня тошнит?
Несвит не отвечал. Потом, когда Москва пошла на убыль и покатилось под колеса двухполосное укромное шоссе, по сторонам которого сплошь нефтяное и чиновничье, Яворский сам спросил:
– Циан – от слова «цианид»?
Спутник вздохнул – философ, обреченный век выслушивать глупца. Сказал:
– Циан – это цвет. Его еще называют «цвет глубокого неба». Землю копают метра на два. А в небе глубоко-о надо копать себе могилку. Километры, километры… – И с этими словами хлопнул по плечу Яворского, чуть не погладив: не грусти, мол, для таких, как ты, и земляной достанет.
Яворский дернулся, чтоб сбросить руку, но вдруг почувствовал холод вдавившегося в шею лезвия: еще не до крови, уже до боли:
– А ну-ка, дядя, тормози, – сказал Циан. – Вытряхивай все из карманов, из машины вон.
«Ах вот оно что», – понял Несвит, вмиг посветлев душой: много ли славы в воздаянии тому, кто стал московским малолетним хастлером – такому жизнь отмщение, не смерть. Другое дело – маленький грабитель с робингудской удалью, у этих пусть и воровская честь, но есть. «Совсем другой дело», – ликовал он, утопив педаль – не тормоз, газ. Дремавший Лекс рванул в карьер, до сотни за четыре. Яворский усмехнулся:
– Не ждал такого поворота? Давай теперь, вскрывай артерию – я, отлетая, посмотрю, как ты летишь в кювет.
По дрогнувшей руке мальчишки Несвит понял: тот впрямь не ждал.
– Нож убери. А то, неровен час – экстренное торможение, и пулей вылетишь сквозь лобовуху головой вперед. А черепушка твоя – не стальной сердечник, треснет. Я же предупреждал: пристегиваться надо.
Пацан все еще медлил, и Олег перехватил его запястье. Рука цыплячья дернулась и полоснула все-таки Яворского, но уже на излете. Несвит сильнее сжал, и показалось – лимфу выдавит из кожи, парень взвыл, нож, звякнув, выпал, завалился под ручник.
Яворский вытер с шеи кровь ладонью, а с ладони – о бедро. И, не сбавляя скорости, начал по памяти произносить слова, абсурдные, казалось бы:
– «…И с каждым