в передвижениях, в полном сознании. Еще тогда, когда ты помнила, что мы любим друг друга.
Я ни разу в жизни не усомнился в твоей любви ко мне и к детям. С ними, сказал бы психолог, у тебя были фузионные отношения: ты не отделяла себя от них, их от себя, – мне в этих отношениях места не было, и я в ваши дела не лез. Я оставил детей тебе, я тебе их доверил, а сам зарабатывал на квартиру, на обучение детей в школе, потом – на дантистов и брекеты, на очки, уроки музыки, репетиторов по математике, если дети отставали, на яхтенные тренировки, на модный прикид, на компьютеры… Однажды я тебе признался, что Сару люблю больше, чем Сириана, потому что чувствую себя виноватым перед ней. Как ты тогда вскинулась!
– Сара совершенно очаровательна, она вся искрится, она будет сильной и счастливой! – кричала ты в бешенстве.
А мое сердце сжалось, будто его смяла великанская рука, – я вспомнил этого болвана, интерна, который этак на голубом глазу сообщил: «У вашей дочери нет наследственной патологии, но ведь нередки случаи семейного анамнеза… – И закончил предложением: – Если хотите, мы установим, по какой линии». Мы даже не дали ему договорить, в один голос заорали: «НЕТ!» – мы хотели вместе нести это бремя.
Без тебя мне не светит солнце, Лу. И никакой психиатр, никакие антидепрессанты тебя не вернут. Я обожал жизнь, пока ты была рядом. От той, что ждет впереди, меня заранее тошнит. Как если бы мне каждый день давали на завтрак, обед и ужин цветную капусту с сыром и сухарями, которую я не переношу с детства.
Позавчера шествие было в твою честь – от церкви до места, где они тебя положили. Сегодня шествие в честь всех усопших – от церкви до памятника погибшим в море. В нынешнем году я это шествие пропущу. Когда люди женятся, этикет требует, чтобы они сидели за столом рядом в течение года. Когда становишься вдовцом, можно заниматься только собственными горестями.
– Мои соболезнования, доктор.
Рукопожатие у молодого нотариуса крепкое, в голосе сочувствие. Сегодня, в принципе, у него выходной, но он, узнав, что нашим детям надо завтра вернуться в Париж, на работу, специально для нас открыл свою контору. У меня на плечах наш, бретонский пуловер[26] цвета закатного солнца.
Этот тип нас совсем не знает. Видит перед собой здоровенного вихрастого островитянина с дурацким повисшим носом и с дурацким оранжевым свитером на плечах. Видит его сына, похожего на отца как две капли воды из Атлантики, но в версии парижского бобо[27], видит его вполне приличную морковноволосую невестку со стрижкой каре, видит его прелестную блондинку-дочь с палочкой, без которой она не может ходить…
Сириану с тех пор, как тебя так внезапно и след простыл, со мной неуютно, а вот чтобы Сару привести в замешательство, этого мало. Когда люди, увидев ее в кресле-каталке, смущаются, не зная, как с ней себя вести, она их еще и провоцирует – шепчет: «Я на самом деле русалка, у меня вместо ног длинный рыбий хвост…»
– Наш отец очень вам благодарен, мэтр… – начинает Сириан.
Так.