Гаваны набрали в ту ночь на Санха и других темных городских задворках. Они с подозрением рассматривали его и непрестанно болтали друг с другом.
Голова Эрла болела кошмарно, просто раскалывалась. Это было у него уже, наверно, десятое сотрясение; еще несколько, и у него начнется трясучка, как бывает у старых боксеров, с которыми ему приходилось встречаться. Он потрогал место, куда пришелся самый сильный удар, и обнаружил, что кто-то прилепил ему на лицо грейпфрут. Впрочем, в следующее мгновение он понял, что никто ничего не клал, что это его лицо раздуло, как грейпфрут. Даже легкое прикосновение кончиками пальцев было очень болезненным.
Решив пощупать глубокий порез на руке, он обнаружил, что рука туго обмотана лентой, оторванной, по-видимому, от простыни. На коже ниже повязки чернело большое пятно запекшейся крови. Эрл с трудом мог пошевелить рукой. Рану было необходимо срочно зашить: она могла раскрыться в любой момент.
Собравшись с силами, Свэггер поднялся. Он находился в глубине самой большой камеры предварительного заключения самого большого в городе полицейского участка. Он и еще человек двадцать из избранного общества. Сокамерники рассматривали его, не скрывая угрозы. Было непохоже, что эти парни мечтают позаботиться о нем. Возможно, до них уже дошел слух о том, что он изувечил пару нехороших ребят, и теперь каждый из них мечтает хоть немного выиграть в глазах большого босса по кличке Эль-Колорадо, измордовав в отместку этого чужака: Но это уже сделали местные копы. Эрл сплюнул на пол какую-то крошку, попавшую в рот, и увидел, что слюна красная. Конечно, во время всей этой ночной суматохи было немудрено прикусить язык. Засунув палец в рот, он удостоверился, что все зубы на месте, хотя слева челюсть сильно распухла, а несколько зубов качалось и болело. Отведя руку в сторону, он увидел, что подушечки пальцев тоже покраснели. Ему требовался трехнедельный отпуск где-нибудь на хорошем пляже и диетическое питье – например, «джелл-о» или кока-кола.
– Эй! – громко крикнул он.
Но из той дали, где должны были находиться представители власти, не донеслось ни звука. Сквозь решетчатую дверь был виден только пустой коридор с каменным полом, освещенный лишь слабым отблеском света, падавшим оттуда, где сидели полицейские. Он понял, что очутился в «отстойнике». «Отстойник» обязательно имелся в каждом городе. Его назначение состояло в том, чтобы собирать с улиц всякие отбросы. По утрам всю эту дрянь вытряхивали на волю, и они расползались по углам – те, кто оставался в живых, – а вечером снова оказывались в этой же громадной камере; если не те же самые люди, то их братья-близнецы. До того, что происходило за зарешеченной дверью, никому не было никакого дела.
Он сделал еще одну попытку.
– Я требую, чтобы обо мне сообщили в американское посольство!
Снова никакого ответа, кроме голоса (который прозвучал несколько похоже на его собственный голос) из кучи народа, собравшегося у противоположной стены:
– Я-я тре…ую, ч…опы обо мене с…общи-или в мериканское посольство, – прогнусавил