Лао Ху выдержал экзамены и его распределили на чиновничью службу, в день отъезда в уезд Яньцзинь его вышел провожать весь Маян. Под оглушающие звуки гонгов и барабанов наряженный Лао Ху сел на коня. Все вокруг захлопали в ладоши, а отец Лао Ху придержал его коня и сказал:
– Сынок, все пришли тебя поздравить, один лишь я плачу.
– Чего плакать? Не на казнь же меня везут!
– Ты такой порядочный, тебе бы книги читать, а попадешь в эту чиновничью среду шакалов и волков, боюсь, не видать тебе ничего хорошего. Не через год, так через пять лет, если не посадят, так снимут и пошлют обратно.
– Другие, получая такую должность, считают это за счастье, а ты тут пристал со своими похоронными речами.
– Я вообще не это хотел сказать.
– А что же, в конце концов?
– Если в один прекрасный день тебя все-таки снимут с чиновничьей должности, ни в коем случае не расстраивайся, а возвращайся в Маян перенимать мое дело. Лучше быть мудрым врачом, чем мудрым министром.
Но случилось так, что, приехав в уезд Яньцзинь, Лао Ху продержался на своей должности тридцать пять лет. В этом смысле отец его недооценил. Столь длительный срок объяснялся вовсе не тем, что Лао Ху разбирался в тонкостях чиновничьей службы, он вообще ничего не смыслил в чиновничьих хитростях и при этом пребывал в полном неведении относительно своего невежества. Можно сказать, что он удержался на своей должности благодаря случайному везению. Работа чиновника немыслима без проведения приемов в честь приезжающих и отбывающих гостей, без праздничных подношений вышестоящим. Однако, став начальником, Лао Ху никаких приемов не устраивал, никаких подарков вышестоящим не делал. Уезд Яньцзинь находился в подчинении округа Синьсян, начальника округа звали Лао Чжу. Этот Лао Чжу славился своей алчностью, поэтому на праздники все другие чиновники делали ему подношения, и лишь Лао Ху был исключением. Приняв подарки, Лао Чжу любил рассказывать, какой он неподкупный, и Лао Ху, единственный из десяти подчиненных, кто не делал никаких подношений, стал для Лао Чжу своего рода оправданием. На банкетах Лао Чжу говорил своему начальству и коллегам:
– Все обвиняют меня в алчности, а вы спросите того же Лао Ху из Яньцзиня, дал ли он мне за все это время хоть грошик.
Но важнее подношений были превозношения, когда прилюдно перечислялись заслуги и добродетели начальника. Однако Лао Ху и в этом ничего не смыслил. Не говоря уже о неумении превозносить, Лао Ху и в обычном разговоре всегда был сам себе на уме. Заступая на должность в чужой области, другие чиновники старались подстроить свой говор под окружающих, а Лао Ху первые десять лет пребывания в Яньцзине продолжал говорить на своем хунаньско-маянском наречии. Пробормочет что-нибудь, и никто его не понимает: ни Лао Чжу, ни коллеги, ни тем более простой люд. Бывало, обращаются к нему на судебном заседании жалобщик с ответчиком, он им «бряк-бряк» что-то свое, а те, как в тумане, ничего разобрать не могут. Из-за такого банального непонимания все судебные дела рассыпались на части. Зато именно по этой самой причине в уезде Яньцзинь царил