попросил он. – Не мельтеши перед глазами. Сядь, успокойся. И выслушай меня. Только спокойно, пожалуйста, без истерик. Нам сейчас каждый нервишко поберечь надо, распускаться нельзя.
– Ну, села. – Гала опустилась на краешек дивана, совсем уже сбитая с толку. – Дальше что?
– А дальше вот что. Ты только не перебивай, выслушай сначала. И не смотри на меня так, мне и без того не сладко…
Она не перебивала. Не потому, что попросил ее об этом. Повержена, раздавлена была первыми же фразами. А когда заплакала – не всхлипывала, не причитала, слезы полились беззвучно, неистощимо, словно неподвластны ей были, жили отдельно от ее помертвевшего лица. И зрачки сделались неразличимыми в сгустившемся до черноты мраке радужек, радужек лишь по названию своему, веселому и яркому…
Потом все-таки заговорила. Заговорила, не сворачивая – да и куда было свернуть? – с набитой, единственно пролазной сейчас колеи в этой хлюпающей от края до края вязкой грязище. Заговорила то всхлипывая, едва слышно, то срываясь на беспросветный бабий вой. Сначала о том, могла ли случиться лабораторная ошибка, затем жалела его, кляла немилосердную судьбину, после чего взялась уговаривать его не отчаиваться, не сдаваться, с неизбежным набором прописных истин о том, что жизнь продолжается и надо жить дальше…
Потом молчали. Сидели, обнявшись, растраченные, опустошенные.
– А с детьми как? – спросил Гурский.
Она ответила не сразу. В этом неокрашенном, обезличенном «как» не счесть было омутов, один другого коварней.
– Лучше не тянуть, сказать им. – Гала закрыла лицо руками. – Хуже, Димочка, если прознают на стороне, удар страшней будет. Надо их подготовить, укрепить как-то…
– Кто это сделает? Ты или я?
– Я. – Снова помедлив.
– А мы с тобой как?
Второе «как» напрягало не меньше первого, нависло над их склоненными одна к одной головами тяжелым, давящим пещерным сводом, проползти бы только.
– А мы с тобой, Димочка, муж и жена, одна сатана. – Чуть отстранилась, заглянула ему в лицо: – Одна ведь, правда?
– Одна, – кивнул он.
– Тогда о чем мы толкуем? И вообще. Давай договоримся. Темы этой больше не касаемся. Без крайней надобности, конечно. И всё. Всё, Димочка, всё. Гарик скоро объявится, пойду приготовлю что-нибудь.
Она ушла на кухню, а Гурский вяло размышлял, как предпочтительней говорить с детьми – с каждым в отдельности или вместе. И не лучше ли все-таки самому это сделать, не подставлять Галу. Хотя бы потому, что могут те подумать, будто струсил он, прячется за маминой спиной. Ни к какому решению не приткнулся, лежал, уставившись в потолок, не к месту подумал, что потемнела, облупилась уже кое-где побелка, надо бы ремонтом заняться; и эта будничная, обыденная мысль из недавней совсем, еще вчерашней жизни, надежной и прочной, так болезненно кольнула, что не совладал с собой, тихонько застонал…
Часто, нетерпеливо заквакал дверной звонок. Так звонить мог только Гарик. Не однажды выговаривал ему, чтобы избавился от этой несносной привычки,