чтобы с ответом не тянули, заплати им, что угодно посули, если сегодня же управятся. А оттуда сразу домой, поликлинику свою предупреди, выдумай что-нибудь. И Майку с Гариком в школу сегодня не отпускай, побудь с ними. Ждите меня. Будут звонить, скажи, что срочное дело у меня, когда вернусь – не знаешь.
– Дима, – снова, как вчера, стиснула в кулаке ворот сорочки, – ты что задумал? Я же вижу, какой-то ты…
– Всё нормально, – улыбнулся ей. – Со мной все в порядке.
– Ты не хочешь оставаться дома, когда я буду говорить с детьми, объяснять им необходимость идти сдавать анализ крови?
– Отчасти, – извернулся он. – Но мне в самом деле необходимо встретиться с одним человеком, это очень важно. И для меня, и для всех нас. – И дабы избежать дальнейших расспросов, поспешил к двери. – Ты только не вставай, – повторил на ходу, – полежи еще хоть часок, силенок подкопи.
В ванной почистил зубы, хмуро глядя на себя в зеркало, с неудовольствием провел ладонью по шероховатому подбородку, но бриться не стал, боялся Галиного появления. Быстро оделся, достал из холодильника наполовину опустошенный пакет с кефиром, сделал, не наливая в чашку, несколько глотков и ушел, бережно, чтобы не громыхнуть, затворив за собой дверь.
До стоянки, где оставлял машину, пять минут ходу, расстояние это одолевал он в полнейшем смятении. Выехал, не представляя себе, куда направится. Очередная радость: бензин оказался на исходе. Гурский заглянул в бумажник, чертыхнулся: денег едва хватало на десять литров. Ему редко выпадало оказываться на улице в столь ранний час, медленно катил по непривычно тихому, пустынному городу, переводившему дух от муторной гари и людской толчеи. И было что-то тревожное, едва ли не зловещее в этих онемевших и ослепших домах, скверах, магазинах. Набравшее уже силу диковатое солнце с глумливой отчетливостью высвечивало приглушенную каждодневной морокой, явившуюся с рассветом из ночи мерзость городского бытия: переполненные мусорные баки, погрязшие в пестром гнилье сваленных к их проржавевшим бокам отбросов, колдобины пятнистого асфальта, неприбранный уличный хлам, какие-то ошметки, окурки на серых тротуарах. И случайные, один-два на квартал, прохожие, все неброско одетые, тоже казались какими-то серыми, ущербными.
Срамная жизнь, – затосковал Гурский, – Срамное время, срамная жизнь… И вдруг поймал себя на том, что завидует и этим невыспавшимся работягам, спешащим ни свет ни заря на работу, и этому неприглядному городу, бестолковому, безалаберному, но живому, не пропащему, не утратившему вопреки всему неизбывной жизненной силы. Лишь ему, Дмитрию Глебовичу Гурскому, в этот ранний час некуда деваться и не на что надеяться. И нечем заполнить открывавшийся ему огромный, безразличный к нему день. Подкормил своего «жигуленка» на безлюдной автозаправке, отъехал, притормозил на углу, собираясь с мыслями. Попалась на глаза «Комсомольская правда», купленная вчера утром в больничном киоске, забытая в машине, так и не прочитанная. Безмятежным вчерашним утром,