еще живя в Гельсингфорсе он вскакивал чуть свет и несся к морю окунуться в холодные воды Балтики. Постепенно это вошло у него в привычку. В Москве моря не было, до Москвы-реки было далековато (проживал Евгений Лазаревич в районе Трубной площади), поэтому привычку к утреннему купанию пришлось оставить, заменив ее обливанием, но вставать рано – он взял за правило. Правда, в последнее время то ли от возраста, то ли от переутомления он стал ему изменять и частенько просыпался, если позволяли обстоятельства, довольно поздно. В последнюю неделю он никогда не вставал ранее семи. По иронии судьбы именно в этот понедельник он встал рано и к половине седьмого уже полностью одетый стоял на пороге дома, вдыхая полной грудью свежий утренний воздух.
В половине седьмого Москва только просыпается, на улицах ее еще мало праздного люда, однако нет-нет да промелькнет фигура спешащего по своей надобности мастерового или проскрипит телега с товаром, направляясь на рыночную площадь, где уже кипит жизнь. По Трубной сновали уже торговцы, переругивались кухарки. Вверх к Сретенке медленно проползла полупустая конка, запряженная цугом четверкой лошадей. Было холодно, то и дело принимался моросить мелкий противный дождик, но Артемьеву было удивительно хорошо на душе.
Он вышел из дому в том благостном расположении духа, какое охватывало его всякий раз, как он заканчивал очередное дело. Все кругом виделось ему в розовом свете, каким-то легким и воздушным.
В таком великолепном настроении он неспешно шел по Трубной площади, когда совсем рядом услышал крики дворника Скачкова. Так что он одним из первых оказался на месте происшествия, на полчаса опередив полицию. Этого получаса ему хватило на то, чтобы детально изучить все, что ему хотелось изучить, и похоронить большую часть своего прекрасного настроения.
У ворот дома быстро собралась толпа зевак, так как Скачков, не в пример Гесину, перетаскивать труп не стал, и последний можно было видеть через ворота. Он лежал в углу двора, в нескольких шагах от задней стены дома и примерно на таком же расстоянии от забора, отделявшего владения Стоецкого от соседнего дома.
Представившись и выяснив, что за полицией уже послали, Артемьев оставил дворника сдерживать любопытных, а сам прошел во двор.
Потерпевший был крупный мужчина в плисовых штанах, заправленных в дегтярные сапоги, и поддевке поверх серой рубахи. Никакой более одежды на нем не было. Он лежал на спине, откинув в сторону правую руку и подвернув под себя левую. Сразу бросался в глаза черный шелковый шнурок, который опоясывал шею мертвеца, глубоко врезавшись в кожу.
На уровне сердца в поддевке чернело отверстие, материя вокруг заметно обгорела. По тому, что одежда потерпевшего промокла насквозь, а тело успело совершенно окоченеть, Артемьев решил про себя, что убийство произошло по меньшей мере несколько часов назад.
Вокруг дома двор был выложен крупным булыжником,