кран и глотать прохладную, железом и затхлостью пахнущую воду. Опустить лицо в лужу, глотать стоялую теплую грязную жижу, ногами отпихивая всех конкурирующих братцев Иванушек.
Пить, отдуваясь и удовлетворённо цыкая зубом…
Старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла кружку.
«А что, бабуся, тебе нужно?» – спросил я.
Но она не отвечала, а шла прямо ко мне. Мне стало страшно, особливо, когда я заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. Я хотел оттолкнуть её и вскочить на ноги, но к удивлению заметил, что руки от ужаса не могут приподняться, ноги не двигаются, и даже голос не звучит. Я слышал только, как билось мое сердце.
Тут старуха подошла вплотную, и я увидел, что за кружка у нее в руках.
И, пардон, поставила она мне клистир. Я не сопротивлялся, я решил, что у них в доме так принято… А утром выясняется, что она комнатами ошиблась…
Оба моих спутника – и философ Фома, и будущий юрист Родион – так смеялись, так смеялись, узнав о ночном казусе, что я тут же поссорился с ними и никогда ничего не слышал о том, что сталось с ними.
Сам же я от неимоверного стыда бежал в деревню, в глушь и здесь навеки поселился. Занятия бросил, жизнь моя не сложилась, ибо от пережитого в ту ночь ужаса я теперь совершенно не могу обходиться без клистира…
– Простите, господа, но, вот, опять! – прервал он свой рассказ и закричал:
– Няня! Няня! О, горе моё! Где же кружка?
В комнату, шаркая войлочными туфлями, вбежала старушка с кружкой Эсмарха,
– Не угодно ли ночевать, господа? – предложил любезный хозяин.
Мы с поспешностью отказались и, наскоро попрощавшись, отправились восвояси.
Собачья верность
– Фить-фить! Ступай со мной, Шарик!
«Это я-то – Шарик?», – изумилась она, но пошла за ним в божественное тепло квартиры.
– Где же вы такую взяли?
– Такую? Вздор! – господин говорил отрывисто, точно командовал. – Впрочем… Погоди-ка, не вертись, фить… Гм… Да стой ты смирно! Действительно, не Шарик… Это… форменная Тётка!
Был зимний вечер. Конец января. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано:
«Петь от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается».
За двумя стенами пели:
– Ландыши, ландыши, светлого мая привет…
И – почти без перерыва:
– Фиалочка душистая с весною расцвела…
– Скажи ей, что пять часов, чтобы прекратила. И позови сюда, пожалуйста.
У портьеры, прислонившись к притолоке, стоит молодая женщина в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Жалкая фигурка патетична в своей напыщенности и невинном