влился бы в их жизнь, и большинство так и не дожидаются. Ей нравились Руфи, и она старалась плотнее держать косяком дверь их комнаты, чтобы звуки остального пространства в ней не мешали им спать или даже просто проводить время в приятном и необходимом уединении.
Руфь занимала одну из небольших комнат с окнами на восток и относилась к ней как к своему дому, в котором живет она и только она, так что почти никто не заходил туда, а дверь всегда оставалась закрытой, скрывая обстановку «восточного дома». Только вечерами смутные тени, отбрасываемые фигурами его обитателей в свете настольной лампы, скользили по рифленому стеклу в деревянной раме. Эти двое жили еще тише, нежели Тагир и Мириам, и периодически все удивлялись, как им это удается, учитывая толщину стен и дверей в отнюдь не сталинской постройки квартире. Секрет был прост: их жизнь вне своей комнаты была так насыщена общением, что дома им, как и всем уже не юным людям, хотелось просто помолчать, а если и говорить, то только тихо, неспешно обмениваясь короткими фразами.
На общих собраниях Руфи обыкновенно сидели рядом, но отъединенно, лишь изредка касаясь друг друга – это лишний раз подчеркивало, насколько устоялись отношения в паре. Только уверовавшие в обозримое совместное будущее не нуждаются в ежечасном, ежеминутном подтверждении ответного чувства: таковы были Руфи – оплот почти советских надежд на светлое грядущее в Недреманом оке.
3. Ноэминь
Третью, западную комнату занимала пара, во многом ответственная за странности жизни в большой квартире, привносящая элемент просвещенного безумия. В подобное интеллектуально-психическое состояние впадает человек, проснувшийся как-то утром и осознавший, что последний шанс на нормальную жизнь был для него утрачен – вчера.
Хозяйкой комнаты и безусловным центром пары была женщина, не бывшая безоговорочно красивой, но останавливающая на себе взгляд. Казалось, по лицу ее проходит рябь, как по тяжелой морской воде в солнечный, но ветренный день, – так сменяли друг друга на нем эмоции, скользили легкие тени глубоких, но почти осязаемых мыслей. Она никогда не раскрывала их, только улыбалась, если ее спрашивали, что происходит у нее в голове, или цитировала что-нибудь, отведя взгляд в сторону и пристально глядя в стену или потолок, будто читала с них. Звали ее Ноэминь, и никто не сокращал ее имени и не давал ей прозвища. Казалось, имя приросло к ней и является единственной неизменной частью этой причудливой женщины, перебиравшей нити бытия – задумчиво и неспешно, как лютнист Караваджо.
Ноэминь уже много лет была вхожа в веселую разношерстную компанию, членами которой являлись и вышеописанные пары, но в качестве хозяйки комнаты появилась в странной квартире позже всех прочих ее обитателей – поздней весной, в период цветения деревьев. Вместе с ней пришел и красивый юноша, настораживающе молчаливый и столь же настороженно, даже с опаской изучавший все вокруг