глаз, ни лицом и уж тем более манерами. Эббигайл Гордон, в девичестве де Вильер, болезненная, чахоточная аристократка из семьи французских креолов, живших здесь еще с периода самого заселения Луизианы. Ею можно было бы гордиться, и ее родословной, и ее состоянием, и ее миловидностью, если бы временами она не становилась абсолютно невыносимой, конечно, только тогда, когда рядом не было отца. В его присутствии она будто бы цепенела. Чаще всего отец с ней даже не разговаривал, но однажды ночью, кто-то разбудил Николь, она не увидела того, кто тронул ее за плечо во сне, его просто не было, но когда она спустилась в кабинет отца, то подслушала, как сильно родители скандалят, и удивилась, что они не перебудили весь квартал. За приоткрытой дверью билась посуда, Эббигайл выкрикивала угрозы, чьи-то ногти скребли по стене, звенело стекло, и кто-то громогласным, шипящим голосом угрожал в ответ, но это не был голос отца.
Тот человек, который для каждого ребенка должен был бы стать самым любящим на свете – мать, причинил Николь такое зло, от которого она не могла оправиться до сих пор. Эбигайл с таким неистовством тащила подрастающую дочку в церковь, почти до крови впивалась ей в руку и вела за собой или завлекала уговорами в храм, рассказывала нелепые истории о том, что такая девочка, как Николь никогда в своей жизни не будет счастлива, если не станет ходить туда, как можно чаще. А там…
Девушка болезненно зажмурила глаза. Сыпь из красных, жгучих, будто отравленных пятен до сих прожигала ей кожу. Странная аллергия, возникшая у нее только после частых причастий, давно прошла, но боль от нее осталась до сих пор. Материнский фанатизм привел к ужасным последствиям, Николь сделалось так плохо, что она чуть не умерла, и все-таки она не проклинала мать за это. Откуда глупой, хорошенькой женщине было знать, что люди, которые внушили ей страстную веру в не слишком уж что-то благостного бога, просто забили дурью ее пустую головку. С какой целью, кто их знает. Эбби щедро сыпала подаяния, раздавала деньги на ремонты и реставрации храмов, естественно, такую золотоносную жилу, как супруга сенатора, настоятелям хотелось удержать в своих обнищавших приходах с помощью любой лжи. Так плохо, как после многочисленных походов в церковь ей не было никогда. А кожа, ее прекрасная лилейная кожа тогда покрылась жуткой сыпью, несмотря на которую, однако, в нее тут же влюблялись, начинали дуреть и виться перед ней надоедливые служки из алтаря и служители постарше. Они будто сходили с ума, увидев ее, и уже не могли отвести взгляд. Ей снилась опасность, исходящая от них. А хуже всего стало тогда, когда мать надела ей на шею крест. После этого Николь совсем не могла спать. Бессонница невыносимо терзала ее сутки напролет, в голове гудело, но страшнее всего было то, что без состояния сладостного забытья видения не являлись. Без них стало совсем тошно. Мир утратил романтику, стал черным и чужим. Все ее тело ломило, она не могла найти себе места, голова горела, как в огне. Она стала вдруг одинокой, совершенно отрезанной от тех, кто всегда незримо присутствовал