или его самого приказали высечь. Но вам он, конечно, представит дело в первом варианте, хотя подозреваю, что раны на его ягодицах наверняка ещё не до конца зарубцевались. Поэтому, когда ему приходиться садиться, он устраивается на самый кончик стула.
Среди мартеновских печей в огромном заводском цеху собралась толпа рабочих в несколько тысяч человек. Без особого восторга слушали хмурые мужики красных ораторов. На заводе работали преимущественно выходцы из Калужской и Рязанской губерний. Они традиционно плохо поддавались большевисткой пропаганде, несмотря на то, что на «Гужоне» всегда был низок уровень механизации и высок травматизм, почему его называли «костоломным». Тем не менее, рабочие Гужона были не только постоянными участниками «обычных» беспорядков – кулачных драк, массовых попоек, но охотно участвовали и в революционных событиях, когда появлялась возможность всласть отвести душу в погромах. В частности они были зачинщиками разрушения в 1918 году памятника прославленному генералу Скобелеву на Тверской. Но когда речь заходила о принудительной мобилизации в Красную армию и необходимости работать по 14 часов в сутки без надлежащей оплаты, «гужоновцы» не желали слушать демагогические речи ораторов о пролетарской сознательности и революционном долге.
В воздухе чувствовались предгрозовые разряды. Толпа мрачным молчанием отреагировала на речь очередного агитатора. Провожаемый взглядами исподлобья и угрожающим гулом голосов пропагандист торопливо скатился с трибуны и заспешил к выходу из цеха.
– Надо заранее смириться с тем, что вам могут переломать несколько ребер, отбить почки вместе с селезёнкой и сделать сотрясение мозга, чтобы добровольно дразнить сегодня ораву этих молотобойцев – шепнул на ухо Лукову генерал.
Тем не менее, на освободившуюся трибуну попытался взойти ещё какой-то человек в пенсне. Но тут тишину взорвал пронзительный свист, в разных концах цеха раздались злые крики:
– Долой! Надоело! До-о-лой вашу дерьмовую власть, коль прокормить рабочего человека не можете.
– Гоните к чёрту болтуна!
Председатель митинга надорвал голос, призывая к порядку, но свист, топот, крики и брань продолжались. Незадачливый оратор несколько раз пытался начать свою речь, но говорить ему так и не дали. Вскоре вокруг него возникла какая-то потасовка.
– Убьют же, горемычного, – услышал Одиссей над своим ухом трагический шопот какой-то сердобольной женщины.
В этот критический момент в самую гущу разгневанных спецовок чёрной пантерой ворвался какой-то сумасшедший в потёртой кожаной куртке. Одиссей успел заметить также огромную шевелюру, как уголь чёрных волос отважного безумца.
– Братки! – вдруг разнеслось весёло-приблатнённое над головами людей. Толпа удивлённо замерла, затем расступилась, образовав широкий круг, по которому заметаться худощавый парень с большими тёмными глазами под густыми бровями вразлёт. Речь свою он начал чрезвычайно уверенно и, как