не терял времени даром. Он не ударил мордочкой в грязь и украсил панцирь тем, что я ему оставил. Вид у него был развеселый, если не сказать карнавальный. Полосатые ракушки чередовались с обломками кораллов, а две актинии на голове напоминали модную шляпку с лентами. Глядя на него, ползущего по песку, я подумал, какой же он стал теперь заметный, но вот что интересно: стоило ему только подлезть под свой любимый нависающий камень, как он вдруг превратился в груду ракушек и кораллов, увенчанную актиниями.
Слева от бухточки, в четверти мили от берега, находился остров Пондиконисси, или Мышиный остров, напоминающий равнобедренный треугольник. Старые густые кипарисы и олеандры охраняли белоснежную церквушку и примыкающий к ней маленький жилой квартал. Здесь проживал пожилой и на редкость вредный монах в черной рясе и клобуке, чей смысл жизни, похоже, заключался в том, чтобы периодически звонить в колокол в этом игрушечном храме, а по вечерам грести на лодке на соседний мыс, где в скиту жили три древние монашки. Там он выпивал рюмку узо и чашку кофе и, поговорив, по-видимому, о грехопадении в современном мире, на закате, превращавшем морскую гладь в переливчатый шелк, уплывал обратно на своей скрипучей подтекающей лодке, в которой смотрелся как нахохлившийся черный ворон.
Марго, убедившись, что от постоянного поджаривания на солнце у нее только больше высыпает прыщей, перешла на другое лечебное средство матери-природы – морские купания. Она вставала в полшестого, будила меня, и мы вместе, спустившись к пляжу, бросались в чистейшую морскую воду, еще прохладную под приглядом Луны, и беззаботно отправлялись вплавь к острову Пондиконисси. Там Марго растягивалась на скале, а я шатался в свое удовольствие по окрестным заводям. Увы, наши посещения оказывали пагубное воздействие на монаха: стоило только Марго высадиться на берег и эффектно разлечься, как он с громким топотом скатывался по каменным ступеням церкви и, грозя нахалке кулаком, выкрикивал по-гречески нечленораздельные слова, тонувшие в его окладистой неухоженной бороде. Марго отвечала ему лучезарной улыбкой и радостно махала рукой, что доводило его до почти апоплексической ярости. Он метался по паперти, шурша черной сутаной и показывая грязным дрожащим пальцем то на небеса, то на нее, грешницу. Это повторилось несколько раз, и я даже сумел запомнить излюбленные словечки монаха, чей словарный запас не отличался разнообразием. Позже я спросил моего друга Филемона, что они значат. С ним случилась истерика. Он так хохотал, что долго не мог ничего толком объяснить, но в конце концов я понял, что монах осыпал Марго отборной бранью, причем самым невинным выражением было «белая ведьма».
Когда я рассказал об этом матери, она, к моему удивлению, была невероятно возмущена.
– Мы должны доложить об этом его начальству, – сказала она. – В англиканской церкви такое было бы невозможно.
Однако со временем это превратилось в своего рода игру. Мы привозили ему сигареты, и сначала монах сбегал с паперти,