л отца только два раза.
Он был одним из случайных царских детей и, когда пятилетним зверенышем привезли во дворец, пылал в горячке так, что глаза ничего не показывали и голова не соображала. Когда кое-как умыли, напялили чистую рубашонку и вытолкнули царю под ноги – сел на пол, потом лег. Его попробовали поднять – тогда его горячка и болтающаяся головенка внимание царя и привлекли.
– …Зараза? Нет? Сдохнет – повешу нянек.
Он поднял голову посмотреть, кто это решил о нем позаботиться: ничего не различил, кроме острого, жуткого сверкания цветных камней.
– А глазки-то синие, – сказало сверкание. – Коли сдохнет – весь Нижний двор перевешаю.
Его утащили куда-то в прохладное место. Лечили ли – он не помнил, главное, наконец дали много-много прохладной чистой воды. Через несколько бесконечных, страшных ледяных ночей и душных, полных отдаленного гвалта и воплей дней, когда ему приносили мгновенно черствеющие – сил нет отгрызть – лепешки и воду, ум постепенно ожил – и он вслед за ним: стал вставать, подходить к дырке от сучка в старой щелястой двери, смотреть, что там, где так вопят? Дырка была высоковато, приходилось вставать на цыпочки, тянуться. А там, снаружи – пыль, крики, команды, какие-то драки, схватки на палках и так… кто-то визжит от боли, кто-то – от ярости… Взрослые гоняют больших мальчишек, учат драться… Туда надо выйти?
Надо. Заметив, что он встал, его за шиворот оттащили к архивариусу, тот сказал, что да, он «царский ребенок», что-то записал в страшную громадную книгу, – а потом – так же за шиворот – швырнули в пыль Нижнего двора. Нижний двор его не заметил. Ни парнишки, ни наставники. Первые дни он жался к стенкам, потом с голодухи научился и подбирать куски за большими, и воровать на кухне – освоился, осмотрелся: в общем, не такой ужас, как показалось сквозь дырку от сучка. Эти мальчишки все были – «царские дети». В рванине, в шрамах, в синяках – из них растили вояк. Не полководцев на золоченых колесницах, конечно – полководцев растили из других, высокорожденных, от знатных матерей. А эти – так, бойцы. Стрелы в колчане. Зверинец. Кто выживет – тот и прав.
Нижний двор не интересовал престарелого царя вообще. Когда подростков с Нижнего двора увозили в военные лагеря и после обучения там посылали в первые сражения – о вернувшихся, конечно, докладывали царю. Отличившихся – награждали званиями, поручали командовать десятками – и так далее. Вполне нормальная солдатская судьба. Можно когда-нибудь стать полковником в посеребренном панцире и дорогом, синем или красном, плаще. Еще у солдат громадные тяжелые мечи. Или – красивые-красивые луки с яркими стрелами. И вообще это страшно красиво, когда размеренным шагом по степи идет легион… Но легион он повидал гораздо позже. Пока – ни луков, ни мечей. Палки и зубы.
Но он был так мал, так мелок, что зубы – молочные. На палке – пальцы не смыкаются, не удержать. И сам – скелет и космы. На Нижнем дворе, оказалось, были свои простые законы: пока передние зубы у пацана молочные – палками не драться. Но и борьбе, и простой драке его обучать было никак: ему пять, остальным – по десять-двенадцать. Придавят. Наставники не понимали, что делать с таким крысенышем. «Царский» – пусть подрастет хоть немного, прежде чем старшие его прикончат. Парнишкам было велено его не трогать. Ага. Если до этого приказа им было на него, мелкого, плевать – то приказ стал началом травли. Ненадолго, правда. Поймать – трудно, потому что он лазил по наружной обрешетке стен как паук и оттуда плевался. Или что похуже. Моча так красиво сверкает на солнце, если струйка бьет откуда-нибудь сверху. И ржут все уже не над тобой. Загнать его в угол – это надо с кем-то вместе, а договариваться тут не умели. А загонишь – есть шанс получить ржавым гвоздем под ребра или булыжником в зубы: один получил, и, пока, воя, бессмысленно собирал белые окровавленные осколки зубов в пылище – наставники его же и наказали, мол, сам виноват. Ему самому, конечно, тоже попало: плевать, он хотел заставить пацанов себя, мелкого, бояться. И заставил: какие-какие правила благородного боя? «Кто выжил – тот и прав» – вот это похоже на правду! Наблюдая за схватками, он понял, где человек уязвим: глаза, горло, пах. И еще – много, где. Если его загоняли в угол – обзывался, отвлекал – и, если камня нет – вдруг прыгал и впивался зубами в вену на шее. Никого не загрыз насмерть, конечно, но только потому, что вмешивались парнишки постарше или надзиратели. Палкой по башке – и отвалишься в темноту. Но три потных грязных, противно беззащитных, тонких шеи он порвал глубоко, опасно. Кровь противная, тошнит. Отплевывался долго. «Боец, – сказали наставники. – Настоящий. Дело будет», – и велели бегать при себе и наблюдать, как судятся схватки. Ну, и по поручениям. И еще арену подметать и таскать кувшины с водой.
Появилось время подумать о жизни. Кто он-то сам такой? Что это значит: «царский»? Они тут все, от него до четырнадцатилетних, которые уже носят кожаные штаны и у них вонючая шерсть под мышками, – «царские дети». Царя-то они только вовсе не интересовали. Особенно этакие – совсем случайные, беспородные, как он, от простых красивых девушек или от пленниц. Его мать была и тем, и другим, вероятно, очень красивой, чем и привлекла в несчастный для себя миг