ворчать что-нибудь вроде «ты только о себе и думаешь!»… Правда, из этой затеи ничего не вышло – Галя утверждала, что работать надо на работе, а от книг пыль и вообще они с обоями не сочетаются. Гена и с этим смирился. В институте как раз делали ремонт, и после него освободился маленький чуланчик, где раньше держали всякий хлам. Гена оборудовал себе уютный закуток, купил электрочайник и стал все чаще и чаще засиживаться на работе допоздна. Там было гораздо спокойнее и уютнее, чем дома.
Странное это было время! Вроде бы все хорошо, «жизнь удалась», и налицо все признаки советского благополучия – квартира, машина, престижная работа… Но не хватало чего-то очень важного, может быть, даже самого главного, ради чего только и стоит жить.
С Галиной они так и не стали по-настоящему близкими людьми, а на работе стало все труднее находить общий язык с коллегами. Геннадию иногда казалось, что большинство из них забыли о том, что вообще-то собирались заниматься наукой! Результаты экспериментов никого особенно не интересовали, главное – удачно защититься, «тиснуть» статью в научном журнале, «урвать» гараж или садовый участок, «подсидеть» коллегу… Бывало, что страсти и интриги кипели такие, что куда там всем тайнам Мадридского двора!
Геннадий никогда не участвовал ни в дрязгах коллег, ни в дележке жизненных благ – очень уж противно было. Галина всегда пилила его за это и называла тряпкой, а он ничего не мог с собой поделать. Среди коллег он прослыл чудаком, кто-то, бывало, и пальцем вертел у виска, но Геннадий не обращал на это внимания. Гораздо обиднее было сознание того, что результаты его трудов никогда и никем не будут востребованы. Геннадий старался поменьше об этом думать. Так недолго и в самом деле с ума сойти… Работал он без прежнего энтузиазма, скорее по привычке, и домой по вечерам не спешил. Тесный закуток стал для него единственным местом, где можно было читать, думать, быть самим собой… И, чего уж там греха таить, рядом с чайником и бутербродами все чаще и чаще стала появляться бутылка.
Те годы потом одни будут называть «застоем», а другие – вспоминать с ностальгической грустью. У Геннадия в памяти осталось почти физическое ощущение тяжести и духоты. Так бывает, в жаркий летний день, когда дождя еще вроде бы и нет, но чувствуется, что вот-вот разразится ливень с грозой. Болит голова, кровь стучит в висках, самый воздух давит, сжимая грудь, так что кажется – уж поскорее бы!
И верно – грянула перестройка. Поначалу это было даже интересно – гласность, демократизация, программа «Взгляд»… В толстых литературных журналах печатали запрещенных прежде авторов, бывших «узников совести» освобождали из лагерей и ссылок… Поговаривали даже о том, что скоро можно будет за границу ездить не так, как раньше – получив характеристику в парткоме, заполнив кучу анкет и пройдя инструктаж в Первом отделе – а куда хочешь и когда хочешь! Молодые ученые мечтали о том, каким