упустить любую минутку. Жадно глазеет вокруг и улыбается разноцветным листикам, летящим по ветру обрывками золотого праздничного занавеса, последним цветам, невесомому, драгоценному инею на траве утром, едва успевающему остро сверкнуть под ярким солнышком. Он вообще часто замирает над какой-нибудь красивой ерундой, и лицо у него становилось совсем детским, будто он – пятилетний малыш перед подарком – который вдруг могут отобрать.
Тёмка и сам стал смотреть вокруг повнимательней. И однажды, после беготни упав на спину в кучу звонких, ломких, горько-пахучих рыжих листьев, вдруг увидел над собой темно-синее бездонное небо, совсем осеннее, яркое – и ужаснулся – какое же было короткое лето! Как оно грустно и торопливо, будто виновато в чем-то, прощается с ними! Это чувство краткости отпущенного им детства ранило его в самой глубине; как мог, все дни потом он скрывал растерянность от этой постоянно щемившей боли. На Юма тоже стало больнее смотреть. Что там будет с ним в школе? Они что все, большие, взрослые, мудрые – не понимают, что этому мальчику тихому на самом деле нужно? Какая школа, чему он еще не научился? Зачем ему толпа подростков вокруг?
Он же маленький. Дайте ему подрасти. Дайте окрепнуть, дайте поверить, что он ни в чем не виноват… Разве, кроме Венка, для него нет места? Почему он должен быть бездомным?
Он не верит себе. Только трет спинку, которая что-то часто болит, или вцепляется в подаренный Яруном браслетик. Не жалуется, не ноет. Но совсем растерялся, и как ему жить дальше – не знает. Потому, наверное, и Венок Драконов в храме не взял. Но ведь не может же он стать обыкновенным ребенком? Вот оно, всемогущество, в глубине его глаз. Оно же его в клочки разорвет. Не может ведь он бесконечно себя в кулак стискивать.
Раньше его непонятная, страшноватая инакость так лезла в глаза, что он и не видел, что на самом-то деле Юмка – ребенок. У него ботиночки маленькие, одежки, он тонкий, совсем легкий и костлявый, как птенец. С ним и играть-то страшно, такой хрупкий. И врачи (и Ангел тогда) говорят про какие-то страшные травмы спины – а сам он молчит всегда, но время от времени тускнеет, будто у него где-то сильно болит… Терпит. Все, всю жизнь свою – терпит. Да, он – маленький. Заморыш какой-то. Но пугало не то, что он маленький с виду, а то, что при чудовищном интеллекте душа у него младенческая. И он это здорово скрывает ото всех. Быть ребенком не смеет. Детства у него нет. Он сидит за своим рабочим блоком и пишет академические статьи по математике или отдает какие-то бесконечные распоряжения «Геккону». А сам – малявка. Тёмка плакать был готов, когда Юм иногда шепотом, быстро и наивно, страшась детскости вопроса, вдруг спрашивал о том, что все знают:
– А почему девочки не скрывают, что они ласковые?
– А зачем ты притворяешься, что сердитый, когда сам такой добрый?
– А ты откуда знаешь, что Филин меня любит?
Он совсем дитя, только спрятанное, как в темнице, в самом себе, в сдержанном умном мальчике со вдумчивыми мрачными глазами. Страшно же. Пока он скрывает этого малыша в себе,