в уме ты? Кого это я в поселок пошлю, да и зачем? Ночь-полночь на дворе. К утру ведь только и доберутся туда.
– Пахома, конюха, пошли или лучше Якима, он знает, куда ехать надобно. Там Арсений Никифоров живет, на отшибе, на улице у самого леса, так и называется она, улица-то – Лесная. Пусть он приедет и детей всех привезет, кого сможет собрать. А, может, и внуков. Повидать их хочу перед смертию своей, – сбивчиво проговорила больная, роняя нечаянные слезы.
– Объясни ты толком. Не пойму я ничего. Кто таков этот Арсений?
– Грех на мне великий. Прости ты меня, Господи, – перекрестилась нетвердой рукой умирающая, – и ты, батюшка Филимон, прости. Не могла я сказать раньше-то. Никак не могла, – закашлялась вдруг монахиня.
– Не волнуйся ты так. Говори, не торопись. В чем грех твой, матушка?
– Не успеть я боюсь, батюшка. Муж ведь это мой. И дети. Четверо их у меня было: Илюша старшенький, первенец мой, Дашутка, Никитушка и Аришенька, младшенькая. Живы-здоровы все были до сей поры. Увидеть их хочу напоследок. Не откажи в просьбе-то моей, молю тебя Христом Богом!
– Как муж?! Как дети?! – ахнул старец.– Бредишь ты, что ли?! И столько лет молчала?! Если б не знал тебя давным-давно, епитимью возложил бы, не посмотрел бы на заслуги твои, да что болезная, – одновременно недоумевал и гневался он.
– Не болезная я. Помираю ведь. Потому и сказала. А за грех свой скоро уж и ответ держать буду. Да не здесь. Перед Богом. Он – милосердный, простит… – выдохнула больная, бессильно откинувшись на подушки.
– Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие. Что ж ты, матушка Арсения, с такой тяжестью-то жила. Покаялась бы, все легше было бы на душе. Давай хоть теперь расскажи, как же так все произошло, что случилось-то с тобой и когда?
– Расскажу, отец Филимон, расскажу, все как было и как есть. Только пошли в Рождественку. А то пока возвернутся… А я покуда рассказ свой затею. Вот и исповедаюсь тебе до конца уж. Успеть бы! Дал бы Господь!
– Будь по-твоему, матушка Арсения. Кого, говоришь, сыскать-то надо? Арсения Никифорова? Хм-м, и имя-то подходящее ты себе выбрала, чтоб не забывать, значит?
– Совпало так. Имя-то это при постриге в мантию не ты ли мне дал?
– А ведь и вправду я. Столько лет прошло! Ну надо же! Ладно, лежи пока, сейчас вернусь я, – вставая, попросил монахиню старец.
***
Давно это было. Как и не в этой жизни вовсе, – начала свой рассказ старая монахиня, – и не со мной. Зима была тогда снежная, ясная, но не больно суровая. Морозов трескучих даже на Крещение не было. На Масленичной неделе затеяли катание на санях, потом всей гурьбой играли в снежки – целую битву устроили. Вот тогда я его и увидела, молодца этого. Красивый собой, румянец во всю щеку, волосы из-под шапки выбиваются, светлые волнистые. Глаза такие лучистые, по цвету, как желудь молодой, и смотрят весело, по-доброму. И все лицо его так и смеется. Да и он, видно, меня заприметил. На мне длинная пышная юбка была, коричневая кацавейка, отороченная мехом, с вышивкой по краю подола. На голове теплый платок,