бы молчал, – вполголоса советовала мать и сама наливала ему водки, надеясь, что, опьянев, он быстрее угомонится и ляжет спать. – На людях не вздумай спорить… Помалкивай.
– Куда уж теперь спорить? Резолюцию приняли, свержение этого культа поддержали – подчиниться обязан как член партии. Хотя и не разделяю, об этом и высказался…
– Больше не высказывайся. Вот только мне можешь, в постели, – шептала она и гладила опьяневшего отца по голове, как маленького…
Иными словами высказывался когда-то о Сталине однорукий сосед Жовнеров Касиков. Это Сашка хорошо запомнил, потому что один разговор о Сталине, когда о культе заговорили уже и беспартийные, закончился ссорой с отцом, после которой Касиков долго не появлялся у них в доме. Он назвал Сталина извергом и губителем светлой ленинской идеи…
С годами эти споры об отце народов возникали все реже, были более вялыми и заканчивались мирно. Но кое-что Сашка запомнил.
– Зазря людей он губил. А все почему, – говорил Касиков, – потому что не русский он и Россию никогда не понимал. А на всемирную пролетарскую революцию у него просто ума не хватало. Это под силу только Владимиру Ильичу было… Инородцы России никогда добра не приносили…
Отец уже особо не возражал, хотя напоминал, что какие бы культы ни случились и каким бы инородцем тот ни был, а с именем Сталина он шел в бой, и этого ему не забыть.
– Не везет Руси на правителей, не везет, – подводил итог Касиков. – С царями не везло, а без царей вообще худо…
…Хрущевский период остался в памяти прежде всего потому, что Сашку прозвали Хрущевым: его долго стригли наголо, а голова строением походила на большой череп генерального секретаря, и с пьяного языка другого их соседа Степана Ермакова к нему, правда ненадолго, прилипло это прозвище.
Самый яркий день тех лет – двенадцатое апреля шестьдесят первого, когда их земляк Юрий Гагарин облетел Землю. Сашка учился во вторую смену и как раз утром делал уроки, когда по радио передали сообщение о полете. Голос диктора был таким торжественным, что Сашка не смог сдержать охватившей его радости. Выбежал на улицу, которая скоро заполнилась такими же ошарашенными пацанами и взрослыми. Делясь не укладывающейся в голове новостью, но понимая, что не верить радио никак нельзя, все, возбужденно обсуждая фантастическое событие, направились к парому и тут в нетерпении подменили Кирюху-паромщика у троса (который только от них-то и узнал о чуде, отчего ахал и охал да бросал нетерпеливые взгляды на свою будку, где в тряпье пряталась недопитая бутылка плодово-ягодного), переплыли реку, пошли большой толпой, как на демонстрацию, к площади перед зданием с красным флагом и сквером, где стали кучковаться, сбрасываться мелочишкой, а кто и щедро бумажными, «событие-то какое, братцы!». Потом стали разбиваться на группы и группки и тут же, на площади, на которой уже выступали с пригнанного грузовика городские начальники, в прилегающем скверике, откуда не так давно свергли и утопили в Западной Двине бетонный памятник Сталину, стали