одиннадцать лет провела у Гибни, работая по пять с половиной дней в неделю, едва уживаясь дома с матерью, а на службе действуя с эффективностью, которую и поныне, похоже, помнят. В годы замужества, когда пошли дети, ей и во сне не могло привидеться, что однажды ей придется вернуться – работа казалась делом далекого прошлого. Из тех времен у нее осталась всего одна подруга, которая тоже удачно вышла замуж и уехала из города. И Нора, и подруга считали контору Гибни местом, где они прозябали годами исключительно потому, что не подвернулось ничего под стать их способностям, которые в замужестве они старательно развивали.
Она подумала о свободе, что даровало ей замужество: если старшие дети были в школе, а малыш спал, она была вольна в любое время дня сесть в этой комнате с книгой; о свободе когда угодно устроиться в передней комнате и праздно глазеть на улицу и дальше, через долину, на Вайнгар-Хилл, а то и на облака; или вернуться в кухню, или заниматься детьми, когда те возвращались из школы, – это была жизнь, полная обязанностей, но одновременно и беззаботная. День принадлежал ей, даже если ей и надо было переделать кучу дел. Она вела хозяйство двадцать один год и ни разу не заскучала, не разочаровалась. Теперь же день у нее отняли. Осталось уповать на то, что у Гибни работы для нее не найдется. Вернуться в ту контору все равно что вернуться в клетку. Но она знала, что если Гибни ей что-то предложат, она не сумеет отказаться. Годы свободы закончились, только и всего.
Она перечитала молитвы, отобранные для поминальной карточки Мориса. Слова ненадолго отвлекли ее от мыслей о том, как жить дальше, как много она потеряла, но глаза наполнились слезами, и она порадовалась тому, что Джим и Маргарет ушли, а мальчики отправились спать. Тебе, Господи, нам их давшему, их возвращаем.
Она подумала, что так, пожалуй, и вышло. Она вернула Мориса, и к этому едва ли можно что-то добавить. Нора пробежала глазами вторую молитву.
В своем безумии люди порой говорят, что сей безвременно вырван из жизни в расцвете лет. Он не вырван. Изменив иносказание, можно возразить, что он, напротив, поспешил в гущу жизни во всей ее полноте. Он забран из жизни нашей, которая есть лишь томление до срока, когда нас отыщет смерть. Он извлечен отсюда. Он скрылся, сей муж, про которого заявляют, что он почил в расцвете сил. Слишком молод он для смерти, говорят они. Слишком молод? Скорее блажен тот, кто умер молодым, бессмертие обретя тем самым. Блажен тот, кто спасся от лап дрожащей старости.
В этих словах ей почудилась излишняя уверенность. Где бы сейчас ни находился Морис, он наверняка тоскует по ней и их домашнему уюту, как и она мечтает о том, чтобы он к ним вернулся, а последний год истерся из памяти.
В среду с утра она отправилась в центр и побывала в парикмахерской. Пока Берни занималась ее волосами, они обсуждали новый способ окраски волос, о котором она прочла, и задумалась, не пора ли что-нибудь сделать с сединой.
– Синька мне не нравится, – сказала она.
– Я понимаю, о чем вы, – отозвалась Берни.
– А если слишком