горы, скалы, всю эту мертвую и живую бессознательную природу, от которой она так устала. Ужасный беспорядок камней и деревьев, траву, мертвые сучки и ветки, насекомых, дождь и душное солнце в кронах деревьев, ледяной ветер в гольцах и пахучих немых зверей. А посредине всего этого – огонь и мужчин вокруг. Мужчины собрались в темноте вокруг большого костра и радуются. Ну а что? Они и в самом деле уходят сюда и радуются – все эти чудесные Мити, Володи, Жени и Маарки. И даже Мишка с ними. Пусть они будут обнаженные, так лучше, они же толстокожие, им дождь не дождь, холод не холод – все по барабану. И Мишка стоит, смотрит на них и держит в поводу лошадей.
Гена с Мааркой стояли с утра, смотрели вниз, в долину Ерината, водили пальцами по карте, курили.
После завтрака Гена сказал паковать вещи в рюкзаки, а не в седельные сумки. Сам взял все тяжелое, им оставил спальники, одежду. Оставался один переход, и лошадей оставляли здесь, на полянах.
Маарка заседлал коней, набросил опустевшие сумки, приторочил свою скатку, свернул арканы, привязал к седлам. Сел на Гнедка, взял в повод Шамана. Катя глядела на него.
Проехал мимо, в суконной куртке, за плечами маленькое, игрушечное какое-то ружьецо стволом вниз. Кивнул Кате, скрылся за деревьями. Катя проводила его взглядом и вдруг сообразила, что не попрощалась. Он просто молча утек в свой лес, пропал между деревьями, как зверь.
– Он повыше отъедет и там меня ждать будет: внизу коней кормить нечем да и возни на спуске с ними много, – объяснил Гена. – А нам уже недалеко – прямо вниз и вниз, к реке.
Мама и Альбина как-то подтянулись, повеселели: скоро конец пути.
Ну вот, уже скоро конец пути.
Стали спускаться, кружить между завалами, выбирать места поположе. Гена иногда снимал рюкзак и уходил налегке, а потом поднимался обратно к ним и вел разведанной дорогой.
С веток кедров свешивается седой влажный мох, земля скользкая, кора шершавая, когда опираешься рукой. Платок лезет на глаза.
У мамы дрожат колени от напряжения. Она осунулась за эти две недели, но ее совсем не жалко. Никого не жалко, даже старого Гнедка: он-то через несколько дней вернется домой, на озеро, будет ходить по человеческой траве, жевать ее. Увидит Володю Двоерукова, Митю, поливановскую Ленку, может даже Веселовского.
Жалко только себя. Она останется здесь, ее привела сюда собственная мать.
А может, за то время, пока они шли, с этой старухой что-нибудь случилось? Она заболела и ее увезли на вертолете? Тогда они тоже там не задержатся.
Нет, ничего с ней не случилось и не случится.
– Господи, – сами собой выговорили шепотом губы.
Господь, к которому она обращалась, был совсем не такой, которому учила молиться мама, который понимал только определенные молитвы на нечеловеческом, древнем, лесном каком-то языке.
– Господи, забери меня отсюда.
Этот господь имел нормальные, ясные мужские черты. Возможно, он был твердым – приятно твердым, таким, как Митя, с яркими глазами и яркими белыми полосками на тельняшке.