жесткие лиственницы, как щетина на изрытых оспинками щеках Маарки. Отсюда лес кажется укрытием, кажется, что там чуть теплее, уютнее, но это тоже обман: он не уютный, а жесткий, душный, пропитанный чужой, насекомой, звериной жизнью. Там валяются вдоль неясных тропочек чьи-то перья и крылья с объеденными муравьями косточками.
Маарка остановился и потыкал пальцем в сторону. Там сквозь кусты карликовой березки, которая доходила Кате до пояса, бежал олень. Тело с поднятой головой, оттягиваемой назад тяжелыми рогами, казалось неподвижным, как у большого морского корабля; винт, толкающий воду, не виден, – ноги скрыты кустами. Олень легко и быстро плыл от них в открытом пространстве. Должно быть, это очень красиво, но он не имел никакого отношения к Кате, к ее жизни, к ее телу. Лучше бы он плыл вот так по экрану телевизора в передаче о дикой природе.
Катя поправила платок, запахнула посильнее куртку, спрятала пальцы в вытянутые рукава кофты и терпеливо ждала, пока прекрасный олень убежит, а Маарка тронется дальше или остановится поджидать маму и Альбину Генриховну.
– Девять отраслей рожищи! – сказал в непонятном восхищении Маарка. – Хорош бычара! Ну, девушка, теперь и марала посмотрела.
Переночевали под перевалом в последнем лесочке. Трудно назвать это лесочком – так, островок деревьев, лиственниц. Толстых у основания, быстро сужающихся кверху, невысоких. Крепенькие недомерки.
Палатку всю ночь трепал ветер. Катя часто просыпалась. Утром пошел дождь. Они торчали в тайге уже неделю.
Дым от костра был белым, густым. Ветер носил его в разные стороны, прижимал к земле. У костра стояли с кружками в руках Гена и Маарка, пили чай, дождь мочил их.
Ну что значит – мочил? Мочил – это когда ты намокаешь и тебе становится мокро. А им, Гене с Мааркой, как будто и не было мокро. Как будто так и надо. И Гнедку с Шаманом, которые были привязаны на длинных арканах чуть пониже леска, тоже не было мокро, у них просто потемнели спины, но они так же обмахивались хвостами, фыркали, мотали головами, срывая траву, а потом пережевывали, и иногда длинные стебли глупо торчали у них изо рта. Гена хотя бы надел длинный зеленый плащ, а Маарка оставался в той же коричневой суконной куртке, в которой был вчера.
Эти мужчины и лошади – они такими родились или постепенно стали?
Пока в застегнутой палатке молились, Катя постояла у огня, взяла у Гены кружку сладкого чая.
Потом Альбина Генриховна долго разводила костер, но тот никак не разводился. Мужики с интересом смотрели.
– Альбин, у меня береста в рюкзаке. Дать? – спросила мама.
– У меня у самой есть.
– Может, их попросим развести?
Альбина Генриховна не отвечала. Ломала тонкие мокрые веточки, подсовывала под них сыреющую газету, ставила дрова шалашиком. Дождь был мелкий, но с деревьев падали крупные капли. Облака плыли почти над головой, перевала не было видно.
– Альбин?
– Хочешь, иди к их костру. Хочешь, вообще возвращайтесь, я